Читать онлайн книгу "Я – человек. Роман об эмиграции"

Я – человек. Роман об эмиграции
Елена Будагашвили

Анна Сандермоен


Автобиографический роман Елены Будагашвили – искренний рассказ о единстве и разобщенности, о Родине и доме, о вере и Боге, героям которого невозможно не сопереживать. Ниночка, обычная девочка из Москвы, неожиданно узнает о себе страшную тайну: она еврейка. Простой и понятный мир переворачивается с ног на голову, Нина везде чувствует себя чужой. Ей предстоит найти свое место в мире, где все разделены по вере, национальности и языку. Беженка она или предатель отечества, жертва или борец – решать читателю.





Елена Будагашвили

Я – человек. Роман об эмиграции





Предисловие автора




Идея написать роман пришла ко мне благодаря тому, что все мои друзья и знакомые, услышав историю об эмиграции из России и интеграции нашей семьи в Германии, просили непременно написать об этом. Роман «Я – Человек» носит автобиографический характер. Все описанные в нём характеры встречались мне в жизни. У некоторых героев романа есть реально существующие прототипы, другие же представляют собой собирательные образы. Я старалась писать просто и передать переживания героев в различных обстоятельствах. Мне хотелось, чтобы читатель мог сопереживать героям, чувствовать то же, что и они, каждый раз спрашивая себя, как бы он сам поступил в таком случае.

Несмотря на то, что события в романе нередко развиваются драматически, я старалась сделать роман оптимистичным по духу. Главный призыв романа: «Никогда не сдавайся!» И потому я старалась «включать свет в конце тоннеля» и выводить к нему своих героев несмотря на все трудности.

По многочисленным просьбам читателей роман получил продолжение в серии рассказов, где действуют те же персонажи. В серию входят такие рассказы, как «Таана», «Самогонщики», «Шопоголики», «Привет от русской мафии» и другие.

В 2017 году благодаря роману «Я – Человек» меня номинировали на соискание российской литературной премии «Писатель года», что, конечно же, было мне очень приятно.

Эту книгу я посвящаю своей семье, члены которой невольно стали соавторами всех описанных в книге историй. А именно: мужу, сыну, дочери, матери и, посмертно, отцу.

За помощь в работе над книгой я благодарю издателя Анну Чедия Сандермоен, а также редактора – Александру Дворянчикову.



Елена Будагашвили, Люцерн, Швейцария.




Пролог





Ляля




Мария вышла на крыльцо, сложила ладони трубочкой и позвала: «Ляля! Лялечка, иди домой!» «Ой мама, ну что ты ее зовешь? Она же с Мареком прощается: он уходит на фронт», – Роза отложила книгу и с укором посмотрела на мать. Студентка ленинградского мединститута Роза успешно сдала экзамены после первого курса и приехала к маме и сестре на каникулы.

Было начало августа сорок первого, воздух был наполнен цветением трав и запахом яблок. Не хотелось верить, что где-то рядом идет война и гибнут люди. Несколько раз за последние дни пролетали над белорусским селом немецкие самолеты, но не бомбили и не стреляли. Может быть, всё обойдется, их прогонят и опять жизнь пойдет своим чередом, люди будут растить хлеб, играть свадьбы и рожать детей, не боясь завтрашнего дня.



Ляля и Марек сидели на траве под кудрявой, пушистой березой. Им не найти было слов, чтобы выразить всю печаль от осознания, что завтра они уже не будут вместе. Еще совсем недавно они носились со всеми дворовыми мальчишками по чужим огородам, воровали соседские яблоки, лазили по деревьям и заборам и вдруг, совсем недавно, поняли, что их, восемнадцатилетнего Марека и пятнадцатилетнюю Лялю, которую все называли «свой парень Лялька», связывает нечто большее, чем неугомонное и безалаберное детство. Первое и сильное чувство завладело их душами, и поэтому предстоящее расставание было для них смерти подобно.

– Знаешь, Лялька, я счастлив, что у меня есть ты. Даже если я погибну, то я не зря жил. Я любил. Я люблю тебя, Лялька.

– Ой, Маречек, зачем ты говоришь такие страсти. Ой, прямо сердце мое разрывается. Не погибай, пожалуйста, – Лялька заплакала.

– Не плачь, Лялька! Ты же смелая, ты же – свой парень, – Марек не находил слов, чтобы утешить девушку. – Можно, я тебя поцелую, Лялька?

– Можно, – тихо произнесла девушка и закрыла от смущения и страха глаза. Она почувствовала, как потрескавшиеся Марекины губы нежно коснулись ее щеки.

– А теперь я должен идти, Лялька. Через несколько минут мне надо быть на сборном пункте. Прощай и береги себя.

Зареванная и печальная пришла Лялька домой. Не сказав ни слова маме и сестре, прошла в хлев, села около коровы Муськи и начала ее доить. Струйки белого теплого молока успокоительно действовали на девочку и она, совсем забыв, что Муська – корова, а не человек, стала ей рассказывать, как они гуляли сегодня с Мареком, как он признался ей в любви и впервые в жизни поцеловал.










– Му-у-у, – промычала корова, и Лялька услыхала в этом очень большое одобрение.

Лялька большую часть своего времени проводила на улице, с мальчишками. Любила драться, лазить по заборам. Мать и сестра не переставали удивляться, каким образом успевала эта озорная девчонка учиться на отлично, помогать по дому и ухаживать за Муськой.

Девочки рано остались без отца (Розе было семь лет, а Ляле – три года), и все заботы по содержанию дома и детей легли на худые плечи Марии. Стройная, с копной пышных черных волос и темно-серыми глазами, Мария Леви была лакомым кусочком для многих молодых мужчин, живших в селе. Они пытались ухаживать за молодой вдовой и делали ей предложения выйти замуж, но получали твердый и нетерпящий возражений отказ. Мария не представляла, как чужой мужчина сможет стать настоящим отцом ее девочкам, и отдавшись в жертву одиночеству, каждую ночь омывала свою подушку горючими вдовьими слезами.



Глубокой темной ночью раздался рев двигателей, немецкие самолеты снова летали над селом. «Опять разведывают гады!» – пробурчала сквозь сон Роза. Но совсем рядом раздались взрывы снарядов, они и нечеловеческой силы вопль разбудили жителей села. За окном послышались шаги бегущих людей и крики: «Немцы! Немцы!!! Бегите, кто может! На станцию!»

Мария вскочила с постели. «Девочки, быстрее, вставайте, одевайтесь, бежим!» – наспех надевая платье, торопила она дочерей. Взрывы не умолкали, они раздавались то слева, то справа. Не чувствуя под собой ног, женщина с дочерьми бросилась бежать к станции. На станции стоял товарняк, в котором уже оказалась большая часть жителей села. У поезда стоял красноармеец, подтянутый крепкий мужчина – смуглый, с иссине-черными волосами и большими серьезными карими глазами – помогавший старикам забраться в вагоны и пытавшийся успокоить паникующих сельчан. Когда в темноте ночи перестали различаться бегущие к поезду люди, красноармеец закрыл раздвижные двери каждого из четырех вагонов, имеющихся в поезде, и приказал машинисту трогать.

Поезд медленно тронулся. Но снова налетели вражеские самолеты и стали бомбить станцию. В соседний вагон попал снаряд. Послышались истошные крики. В вагоне, где находились Мария и девочки, началась паника. Люди пытались выскочить из вагона, в поисках выхода они кидались на стены. Обстрел продолжался. Поезд со скрипом остановился. Дверь вагона открылась в самом неожиданном месте, и красноармеец, потерянный, окровавленный и ссутулившийся от боли и груза ответственности за жизни этих людей, который невозможно было выдержать в тот момент в одиночку, закричал с незнакомым и от того врезавшимся Ляле в память акцентом: «Скаа-рэе! Бэгите, кто куда может!».










Мария и девочки выпрыгнули из вагона и побежали, что было мочи. Ляля бежала, не чуя под собой ног. Она была без ума от ужаса, от взрывающейся перед ней земли, от фонтанов крови вперемежку с травой и песком. Перед глазами было темно. «Куда я бегу? – промелькнуло в голове. – Где мама и Роза?» Она неожиданно остановилась, как вкопанная, и, вобрав в легкие столько воздуха, сколько только могла, стараясь перекричать вой моторов, грохот взрывов и крики людей, заорала: «Ма-ма!!!»

Кто-то потянул ее снизу за платье. «Чего ты орешь? – Роза подползла к сестре и приказала: – Ползи со мной, дотащим маму до дома. Ее ранило в плечо. Она в шоке и сама не дойдет».

Девочки потащили раненую мать к дому. Навстречу им выбежала Муська, волоча заднюю ногу. Раненое вымя свисало окровавленным куском мяса. Завидя хозяев, она остановилась, тихо замычала, как бы жалуясь на свою такую невыносимую и тяжкую судьбу, легла на бок и закрыла глаза. Когда подошли к дому, ахнули. Вместо дома остались лишь две стены.

Гул моторов прекратился. Самолеты, совершив свое изуверское дело, улетели. Мария пришла в себя и, обняв за плечи дочерей, снова поплелась на станцию. Надо бежать, надо уезжать. Здесь оставаться нельзя, да и негде.

Все оставшиеся в живых жители села разместились в двух уцелевших вагонах поезда, и поезд медленно тронулся на восток. На эвакуационном пункте в Воронеже семью Марии направили в Башкирию.



Роза обрадовалась, когда узнала, что ее ленинградский мединститут тоже эвакуируется в Башкирию. Началась новая жизнь, полная забот, как не замерзнуть, как не умереть с голоду и как продолжать учиться, несмотря ни на что. После лекций Роза работала медсестрой в военном госпитале, куда каждый день привозили искалеченных, измученных солдат. Госпиталь работал без перебоя, как большая фабрика, превращавшая полуживых людей в годных к дальнейшей боевой службе или же в забракованных, которые, хоть и не посмотрят больше смерти в лицо, но будут калеками всю оставшуюся жизнь.

Добродушная, внимательная и привлекательная сестричка пользовалась большой любовью у солдат, особенно у вновь прибывшего офицера Моисея, раненого в грудь. У них завязался роман. Моисей, оставивший на операционном столе три своих ребра, но уговоривший главврача отправить его на фронт снова, каждую неделю писал Розочке нежные письма, заставлявшие бледные девчачьи щеки пламенеть от счастья.

Лялька продолжала учиться в школе. Ей оставалось еще два года учебы. После уроков она шла работать на завод, где производили каски и кружки для солдат. «Пусть эти каски спасут ваши жизни, мальчики, а эти кружки напоят влагой ваши губы, – мысленно повторяла Лялька, бережно укладывая работу в ящики. – И тебя пусть спасут, Маречек, радость моя».

Каждый вечер ложилась она спать с мыслью, где сейчас ее Марек. Уже долгое время от него не приходило писем. Только бы жив был. Тетя Хана, мать Марека, красивая, высокая полька, жила в нескольких километрах от семьи Леви, и Лялька каждое воскресенье ходила навестить ее, а заодно и узнать, что слышно от Марека.

Вот и в это роковое воскресенье зашла Лялька к Хане. Хана сидела на коленях на полу. Растрепанные волосы соломенными прядями рассыпались по ее плечам. Руки были исцарапаны в кровь. Глаза, такие красивые, цвета весеннего неба, были пусты, холодны и смотрели куда-то в даль, сквозь Ляльку, сквозь стены. На столе лежали две похоронки – Марека и Станислава, мужа Ханы.

«Тетя Ханочка, тетя Ханочка!» – запричитала Лялька. Она стала обнимать и гладить бедную женщину, но та совершенно не реагировала на нее. Хана была вялой и слабой, видимо не ела несколько дней. Лялька выбежала из дома и стала бегать по разным хатам, прося помощи. Хану надо было везти в госпиталь. Ее надо было спасать. Один мужик, у которого была лошаденка и сани, взял Хану на руки, посадил в сани вместе с Лялькой и повез в Уфу.

«Помоги ей! Спаси ее!» – не переставая твердила Лялька сестре, когда та вместе с другой медсестрой понесли Хану на носилках в отделение. Долгое время Хана отказывалась есть, хотела умереть. Лялька все вечера проводила у постели больной. Это было всё, что ей осталось от Марека: его мать. «Тетя Ханочка, вы должны жить. Ведь Марек и дядя Станислав погибли, чтобы вы, мы и все-все – жили!» – уговаривала бедную женщину девочка. Прошло пару недель, прежде чем Хана пришла в себя. Она стала причесывать волосы, умывать свое прекрасное изможденное лицо и, однажды взглянув в окно, тихо произнесла: «Весна!» Она упросила главврача взять ее сестрой в госпиталь. Надо было видеть, с какой нежностью она перевязывала раненым бойцам окровавленные раны, мыла их и ухаживала за ними, стараясь всю свою невостребованную любовь передать этим мальчикам, которые, быть может, побывали в одном окопе с ее сыном и мужем.










Лялька закончила «на отлично» школу и в день получения своего аттестата зрелости, когда в красном уголке собрались все выпускники, учителя и работники РОНО[1 - РОНО – Районный Отдел Народного Образования], выступила на сцене и прочла «Стихотворение о советском паспорте». Ее голос так ясно и торжественно звучал в тишине переполненного зала, что на следующий день ее вызвали в комитет партии и поручили работу диктора в городском радиоузле. Нужно было утром и вечером передавать сводки с фронта и последние новости о происходившем в тылу. Работа Ляльке очень нравилась. А еще ей очень нравилось, что всё время между передачами она должна была выискивать детей-сирот по всему Воскресенскому району Башкирии, пристраивать их в детский дом, мыть их, кормить и вести с ними подготовительную работу для поступления в школу.

Закутав ноги шерстяными портянками и крепко перевязав лапти, рыскала Лялька по окрестным селам и деревням, лесам и рощам, выискивая несчастных и, когда находила их – маленькие, голодные, съежившиеся комочки, – сердце наполнялось неописуемой радостью: «Еще один человек спасен!»



С боев приходили радостные вести. Советские войска заняли Польшу, Чехословакию и приблизились к границам Германии, чтобы уничтожить самое нутро фашистской гадины.

В один прекрасный майский день в дверь Леви постучали. «Лялька, вставай. Срочно в радиорубку. Важное сообщение». Было 6 часов утра. Обычно утреннее сообщение передавалось в 8 часов. У Ляльки тревожно забилось сердце. Что бы это могло быть? На радиостанции ее встретили плачущие от радости коллеги: «Лялька, Победа! Понимаешь? Победа!»

Сообщение о капитуляции фашистской Германии и о победе советских войск было безоговорочно решено поручить сделать Ляльке. Только ей! Лялька, стараясь подавить рыдания в своем голосе, набрав воздуха и затаив на мгновение дыхание, приготовилась вещать. И всё-таки на самой последней секунде спокойствие покинуло ее, и она закричала в микрофон: «Победа, дорогие и любимые мои товарищи, Победа-а-а!!!»












На ватных ногах вышла из здания. Огромное количество людей, окруживших радиостанцию, смеющихся и плачущих, бросилось к ней, люди подхватили ее на руки и стали бросать в воздух. «По-бе-да! По-бе-да!» – скандировали они.

«Сколько я буду жить, никогда не забуду этого», – рассказывала Ляля маме и сестре о случившемся в тот день.



В июне 45-го Лялька поехала в Москву поступать в педагогический институт и, уже живя в студенческом общежитии, узнала из маминого письма новость о том, что к Розе приехал майор Моисей, женился на ней и увез свою жену-врача в военный гарнизон в Закавказском военном округе.

Хотя Ляля очень уговаривала мать переехать в Москву, Мария отказалась. В Уфе она нашла свой второй дом, вторую родину, новых друзей. Особенно близко она сдружилась с Ханой. О том, чтобы вернуться назад, в Белоруссию, не могло быть и речи. Там остались развалины и боль о погибших близких.




Борис




Июль сорок первого. Уже месяц топчет проклятая война своими тяжелыми, пыльными сапогами советскую землю. С победным маршем занимают немецкие войска деревню за деревней, город за городом. Измученная и окровавленная, отступает Советская Армия, оставляя за собой погибших солдат – мальчишек, не успевших сказать свое первое «люблю», падающих в обморок при виде крови раненого товарища и не успевших еще поселить в своей душе гнев и ненависть, так необходимые для того, чтобы безжалостно выпустить пулю или проткнуть штыком грудь врагу, извергу и фашисту.

Каждый день собирались жители маленького белорусского городка С. к зданию городского совета, чтобы услышать новые сводки Советского информбюро. Новости были нерадостные.

Уходили на фронт сыновья и мужья, и пыль дорог застилала, как туман, их спины. Наступило время, когда почтальоны возненавидели свою работу, всё чаще и чаще принося в дома похоронки. Жены и матери молили Бога, чтобы такой желанный в мирное время почтальон прошёл мимо их ворот. Но всё чаще и чаще нежданное известие приходило в семьи, окна и зеркала накрывались темной тканью, и вмиг постаревшие и поседевшие женщины разрывали рыданьями вечернюю тишину.








Закончив вечернюю молитву и разрешив приступить к еде, Иосиф печально осмотрел всех сидящих за столом. От пустых стульев, некогда занятых ушедшими на фронт сыновьями, веяло печалью и болью. Где же вы, мальчики – Зяма, Зелик и Боря?

Зяма, или как его по-русски в паспорте обозначили – Зиновий, вернувшись из армии и женившись на соседской Циле, за которой пробегал всё свое школьное детство, в первые же дни войны ушел в солдаты, оставив на попечение родителей свою беременную жену. «За него не боюсь. Он стержень. Его не сломать», – подумал отец.

Зелик, не желая ждать полгода до своего совершеннолетия, пошел на фронт добровольцем. Для отца он был самой большой проблемой. Непоседа, которого невозможно было удержать дома. Ему не терпелось скорее вон, на улицу, где его поджидала уличная шпана. Зачинщик уличных разборок и гроза маменькиных сынков. Если в городе случались драки, то милиция первым делом шла в их дом. И даже если отец точно знал, что Зелик в это время был дома или во дворе – так сказать, «на глазах» – как же трудно было оправдаться и доказать это: слишком уж часто парень был замешан в подобных делах. Красноармеец, записывающий в регистрационный лист добровольцев, оглядев Зелика и послушав, что о нём нашептал на ухо начальник отделения милиции, сказал:

– А тебя, парень, я запишу в штрафной батальон.

– Мне всё равно, в какой батальон. Главное немцев бить! – гордо отчеканил Зелик, даже не представляя, что его ждет.

Боря два года назад ушел в армию, служил на Дальнем Востоке и должен был со дня на день вернуться домой. Но из-за войны с Германией и военной эскалации со стороны Японии не был демобилизован и остался на службе на китайской границе в артиллерийских войсках. Добродушный и смешливый, он был самым любимым маминым сыном. Всегда внимательный и отзывчивый. Если Нихаме случалось плохо – поясница ли заболит, или сердце заколет – он был тут как тут. Со всем поможет, всё приготовит. Играл с девчонками в куклы и учился у них шить для кукол одежду. И такой сластена… Бывало, проснется ночью, пройдет тихо на кухню и намазывает на хлеб варенье. А потом опять спит. Нихама втихаря от мужа заворачивала такой бутерброд для Боречки и клала ему под подушку. Чтобы не бегал по ночам, сон не прогонял. И как он там в армии, милый Боречка? Он мог всегда постоять за себя и всегда развеселить самую грустную компанию. Каждый из братьев, ища слушателя или советчика, шел к Боречке делиться своими проблемами.

Не было за столом еще и Сонечки. Сонечка, выйдя замуж за московского инженера, по делам службы заехавшего в этот маленький белорусский городок и вскружившего ее буйную курчавую голову, жила с мужем и маленьким сыном в Москве. Как же радовались родители, получая от нее жизнерадостные письма, где она не забывала написать, как скучает по всем родным.

Иосиф вздохнул, вспоминая отсутствующих детей, и сосредоточился на присутствующих.

Шлёма, по-русски Семён, с достоинством клал кусок за куском в рот. Черные с поволокой глаза были грустны. Парнишка, которого видела во сне почти каждая девчонка маленького городка, был грустен от того, что впервые в своей бурной и молодой жизни услыхал из девчачьих уст «нет». Белка, что жила по соседству – такая шустрая, с черными глазами и черными пышными волосами, с еще не совсем созревшей грудью, но такими зовущими ягодицами – при его попытке обнять ее и ухватить за попочку крикнула «нет» и со всей силой двинула ему по шее. Шея была красная и болела, но желание доделать начатое дело до конца не давало покоя. Шлёма просто терял голову. Везде, куда бы он не посмотрел, он видел строптивые Белкины глаза. Первая и последняя любовь в лице Белки проникла в Шлёмину душу и навеки завладела ею.












Тринадцатилетний Ромочка, самый младший и всеми балуемый, с аппетитом уплетал оставшуюся на тарелке картошку.

Жена Иосифа, Нихама, стояла у окна и, скрестив на груди руки, молила Бога, чтобы он не забрал ее детей, чтобы почтальон прошел мимо, и чтобы эта проклятая война скорее кончилась.

В дверь тихонько постучали и, не дожидаясь ответа, в комнату вошел Петрович, председатель горисполкома.

– Я не помешал? – вежливо спросил он, давая всем своим озабоченным видом понять, что даже если он и помешал, то всё равно не уйдет.

– Нет, что ты, Петрович, садись к столу. Ромка, подвинься!

– Спасибо, я коротко. Немцы наступают. Есть опасность, что скоро они будут здесь. Короче, готовьтесь в случае чего к эвакуации. Евреев они точно не пожалеют, – Петрович почесал затылок. – Ты, Иосиф, обговори всю эту информацию со своими родными. На всякий случай. Сам понимаешь.

– А вы-то, Петрович, собираетесь отсюда? – оставив на некоторое время мысли о Белке, спросил Шлёма.

– Семья моя уедет, а я останусь. Приказ нам такой пришел, коммунистам. Остаться на месте и партизанить, чтобы в тылу давать немцам «прикурить».

– Вот здорово! – совсем уж, кажется, забыв о Белке, воскликнул Шлёма.

После ухода Петровича в доме воцарилось молчание. «И чего людям не живется? Столько забот в жизни. Вот детей надо на ноги поставить. Внуков понянчить. И чего этим немцам неймется?» – вздохнув, промолвила молчавшая до сих пор Нихама. Ее речь, произнесенная на идиш, после разговоров на русском языке с председателем горисполкома, подействовала, как холодная вода в жаркий день. Так уж было принято, что все в доме разговаривали друг с другом на идиш. Если же появлялся кто-то, кто не понимает, будь это русский, белорус или даже еврей, то сразу же начинали говорить по-русски. Уважать гостя – закон. «Да какие же они люди, эти немцы, Нихама? Ты знаешь, что они делают? Они людей убивают. Ты знаешь, что они против евреев учинили? Они же мародеры. Люююди!» – передразнил свою жену Иосиф. Всем своим сердцем он чувствовал приближение беды. В воздухе пахло войной, и в маленьком белорусском городке, который находился на не таком уж и далеком расстоянии от линии фронта, это особенно чувствовалось. «Пойду поговорю с Ароном», – промолвил тихо Иосиф и вышел из дома. Нихама выскочила вслед, передав ему сверток с пирожками.



Арон, младший брат Иосифа, живший через пару домов, был очень далек от политики. Газет он не читал, сводки слушать не ходил. Да и зачем? Самое ужасное, что могло случиться, уже произошло.

Его жена Броня, перенесшая инсульт, сидела на кровати, ожидая, когда ей помогут подойти к столу. Двое детишек – мальчик восьми лет и шестилетняя девочка – крутились около отца, стараясь привлечь его внимание. Потерянный и измученный Арон стоял посреди комнаты, не зная, за что взяться. Так долго он ждал этого счастья – иметь детей. Два предыдущих раза были несчастливыми и горькими. Дважды рождались у Брони мертвые дети. Уже немолодой, но высокий и крепкий Арон не успел насладиться своим долгожданным отцовством, как случилась беда с Броней.

В дом вошел Иосиф. «Дядя Йося, дядя Йося!» – радостно закричали дети и накинулись на дядю, успевая осыпать поцелуями его лицо и одновременно разворачивать сверток с едой. Запихнув за щеки по пирожку и успокоившись, они пошли играть во двор.

– Чего ты детей к нам кушать не отпускаешь? Что, у нас для них еды не найдется? Или ты хочешь, чтобы я к тебе так и ходил три раза в день со свертками? Чего ты стоишь, как воды в рот набрал? – Иосиф пользовался положением старшего брата и разговаривал с Ароном тоном, не допускающим возражений.

– У нас был Петрович, – тихо, стараясь четко произнести каждое слово, сказала Броня. Ее нестарый организм брал свое, и она, три недели назад еще неподвижно лежавшая в кровати, теперь медленно двигалась в направлении стола. Большая заслуга в этой победе жизни принадлежала Нихаме, почти все дни проводившей у постели больной и разрывавшейся между двумя домами.

– Что ты думаешь по этому поводу? – спросил Иосиф брата, не вдаваясь в повторение всего, что говорил Петрович.

– Я… мы, – поправил себя Арон, – никуда не уедем. Здесь наш дом! Здесь наша родина! Мы остаемся.

– Ты пойми, дурень, что у тебя больная жена, дети. Надо собираться. Немцы вас не оставят в живых. Ты знаешь, что они вытворяют с евреями? Вам нельзя здесь оставаться.

– Я повторяю: я остаюсь! Не трогай и не береди мою душу. Ничего они с нами не сделают. Это – культурная нация. Что мы им плохого сделали? Мы тихо себе живем, никого не трогаем. Ну подумай сам, куда я подамся с больной Броней и малышами? Опять счастья искать по свету, как наши предки? Они в Первую мировую нас не трогали. И сейчас не тронут.

– Поедешь с нами. Мы тебя не оставим. Культурная нация… Ну ты насмешил. И чего же эта культурная нация свои известные на весь мир книги сжигает, строит концлагеря и объявляет всех не немцев нелюдями и, в первую очередь, нас, евреев?

– Всё, закончили. Я не боюсь ничего и никого. Мы остаемся здесь. Вот увидишь, нас никто не тронет. Мы люди бедные. Что с нас взять? Наша смерть никому радости не доставит. И больше не надо на эту тему. Хватит мотаться по свету. Здесь мое пристанище.

Арон говорил тихо, но решительно. Иосиф понял, что это – твердое решение и бесполезно ему противостоять, однако, совершил еще одну попытку уговорить брата:

– Ну хорошо, ты решил остаться, но хотя бы Броню и детей пусти с нами!

– Иосиф, кончай! – голос Брони прозвучал неожиданно решительно и громко. – Это решение моего мужа я поддерживаю. Я с детьми никуда не поеду. Здесь наш дом, здесь могилы наших родителей и наших детей. И больше не будем на эту тему.

– Если бы евреи всегда оставались там, где могилы их родителей, то евреев на свете больше бы не осталось! – попробовал добиться своего Иосиф, но, видя неприятие и отчуждение в глазах брата и его жены, ретировался, извинился за свой приход и вышел вон.












Ночью все проснулись от послышавшихся где-то вдалеке раскатов грома. Накаленный июльский воздух был душен, но дождем и не пахло. Взрывы снарядов, так похожие на раскаты грома, слышались громче и громче. «О боже, они совсем рядом!» – панически закричала Нихама. Весь этот мир, полный надежд и радостей, рушился на куски у самых ее ног.

Семья молча села к столу. Отец Иосиф прочитал молитву и произнес: «Дети, мы должны покинуть наш дом. Ради спасения наших жизней. Приготовьте документы и теплую одежду, утром пойдем на станцию. Поедем в Москву, к Сонечке. До Москвы немцы не доползут, кишка тонка».

Все, кроме Шлёмы, одобрительно кивнули. Шлёма же, схватив отца за рукав, стараясь вложить в свои слова как можно больше убедительности, произнес: «Отец, пожалуйста, разреши мне остаться. Я буду вместе с Петровичем. Он за мной присмотрит. Я уже взрослый, мне шестнадцать с половиной. Только не говори нет. Если ты скажешь мне нет, я все-равно убегу». Нихама зарыдала, представив, как они оставят здесь своего Шлёмочку. Иосиф молчал. В его семье было принято уважать решение каждого, и, хотя ему было горько и больно соглашаться, он кивнул. «Только отец, – продолжал Шлёма, – прошу тебя, возьми Белку и ее родителей с собой. Я не хочу ее потерять».

Иосиф, всеми силами сдерживающий рыдания в своей душе, подошел к Нихаме и крепко сдавил ей ладонь, давая тем самым понять, как ему тяжело.

Война надвинулась черной тучей на их счастливую и спокойную жизнь и взбудоражила души его сыновей. Мальчики, еще не видевшие крови и не пережившие еще смертей близких и любимых, просто-таки рвались в бой. Давали знать о себе юность, упрямство и тяга к приключениям. Никто из них не представлял, какой тяжкий путь предстоит пройти каждому. Только рассудительный и уже остепенившийся Зяма понимал, что идет не просто повоевать и подраться – он идет защищать свою жену и своего еще нерожденного ребенка от нелюдей, которые посягают на его, Зямин, маленький белорусский городок, на его тихих и мирных жителей, живших друг с другом в дружбе и взаимопонимании невзирая на национальности, на весь этот мир счастья и любви, который он, Зяма, кирпичик к кирпичику строил день за днем. Он, Зяма, идет защищать свой еврейский народ, который имеет право на существование на этой Земле, хотят того фашисты или нет.



Прощание было мучительным. Женщины, дети и старики маленького городка, таща свои пожитки в узелках, узлах и чемоданах, шли в направлении к железнодорожной станции. Там их ждал товарный состав, пустой внутри, без лавок и полок, как это было бы в обычном пассажирском поезде. Да и где взяться такому поезду здесь, на маленькой станции?

– Товарищи! Поторапливайтесь! Но без паники. Без паники. Все поместятся. Не переживайте, через несколько дней всё будет в порядке. Мы немцев далеко не пустим. Может, даже в наш город не пустим. Ну, трогай! – дал команду Петрович и поезд тронулся, увозя с собой стариков, женщин и детей неизвестно куда, но подальше от смерти.

Практически всё боеспособное мужское население осталось в городе в распоряжении Петровича и армейского комиссара, присланного в помощь. Шлёма, вцепившись в рукав Петровича, глазами, полными слез, следил за уходящим поездом, увозящим самых дорогих и любимых, кто у него был: родителей, брата и… Белку.

Поезд держал направление на Воронеж, где был областной эвакуационный пункт. В Москву и Ленинград ехать запрещалось, и семью Иосифа отправили за Урал. В душном и полном людьми вагоне у Цили начались схватки и на свет появился маленький Зямочкин сын – Сашенька.



Уже в небольшом уральском городке Иосифа и Нихаму нашли письма от Сонечки о том, что ее муж геройски погиб под Сталинградом, и от армейского управления о том, что Зелик пропал без вести. Все долгие ночи взывала Нихама к Богу, чтобы Зелик был жив, чтобы он нашелся. Всеми вечерами молился Иосиф за жизни своих детей. И Бог, такой горячо любимый и веруемый, услышал молитвы этих измученных старых людей. Спустя полтора года после начала войны постучался в их ворота худой солдат, стоявший на единственной ноге и опиравшийся на костыль. «Зелик!!! – что было мочи закричала Нихама. – Живой!»

Тяжело было слушать историю, которую пережил Зелик. Попал он в штрафной батальон, или, как его называли, «батальон смертников». Батальон составляли бывшие заключенные и люди, имевшие плохую репутацию. Они должны были быть на самой передовой, буквально преграждая своими телами путь немцам и давая советской армии возможность собраться силами. Шел бой. Советская армия отступала. Зелика и еще двух оставшихся в живых штрафников оставили в поле прикрывать отход советских войск. Чтобы солдаты не убежали и не оставили позиций, пулеметы приковали тяжелой металлической цепью к их ногам. Советские войска скрылись из виду, на горизонте показались немцы. И в широком поле из окопов их встретила пулеметная очередь трех бойцов. Бой был не на жизнь, а на смерть. Два Зеликиных товарища погибли и он, с трудом передвигаясь, таща за собой пулемет, стал стрелять поочередно то из левого, то из правого пулемета, чтобы немцы не подумали, что он остался один. Дело шло к вечеру. Боясь наступать в темноте и нападения партизан, которые могли быть в видневшемся за полем лесу, немцы отступили, чтобы переночевать в близлежащей деревне и с утра пойти в наступление. Зелик, оставшись на поле совсем один, решил двигаться в направлении леса. Путь, который налегке он прошел бы за пятнадцать минут, он смог преодолеть лишь к полуночи. Он полз, таща за собой прикованный к ноге пулемет. Цепь содрала кожу, а невыносимая боль в коленном суставе, казалось, разорвет его сердце. На рассвете его нашли партизаны. Он лежал без сознания в луже крови. Разведывательным самолетом его отправили в госпиталь на Большую Землю. Ногу спасти не удалось.










«Главное, жив! Главное, жив!» – причитала Нихама, гладя сына по поседевшим волосам, по вымученной культе и украдкой вытирая слезы.



Через два года они получили разрешение переехать в Москву. И выплакавшая свои глаза Сонечка первый раз за всё это время улыбнулась, увидев родителей, братьев и маленького Сашеньку. Уговаривали Белку и ее родителей поехать вместе в Москву. Но те не согласились: «У нас же там никого нет, чего мы будем вам обузой. Мы уж здесь войну переживем».

С фронта стали приходить утешительные вести. Советская армия перешла в наступление и прогнала немцев за пределы страны. Пришло письмо от Шлёмы. Сердце Иосифа разрывалось, когда он читал известия, написанные сыном. Немцы, придя в их родной белорусский городок, согнали в овраг Арона с женой и детьми, еще одну еврейскую семью, не пожелавшую уехать со всеми, и неизвестно откуда взявшегося татарина, чудом забредшего в этот городок и, видимо, похожего на еврея, и закопали живьем. Потом прошли автоматной очередью по еще дышащему бугру. С приходом темноты партизаны пробрались к оврагу в надежде, что кого-то можно еще спасти. Но тщетно. Погибли все. Да, кстати, теперь он, Шлёма, больше не партизан, а солдат действующей советской армии. Когда советская армия вошла в городок, партизаны присоединились к ее составу. Он, Шлёма, уже награжден многими орденами и медалями и ждет дня Победы, чтобы приехать к своим родным и обнять их.

И вот этот долгожданный день наступил. День Победы. Прихрамывая, подошел к дому, где жили Сонечка и родители, солдат Шлёма. В одном из боев у него оторвало взрывом пятку, но он всё равно упросил военврача, чтобы его отправили на фронт.

Через несколько дней приехал и Борис. Вся семья с интересом слушала, что довелось пережить Борису. Конечно, Дальний Восток – это не Западный фронт, но и там хватало своих проблем. Особенный интерес вызвал у домашних рассказ Бориса о переводе его в женский артиллерийский отряд. Вызвали его, Бориса, к генералу. Вот генерал и говорит: «Старшина Гольдберг! Я знаю, что вы исправный боец артиллерийского полка. Вас любят и уважают солдаты. Но у меня на одном участке есть большая проблема. У меня есть женский отряд. Мы уже несколько бойцов этого отряда отправили на Большую Землю из-за болезни. Что за болезнь никто не говорит. Короче, когда женщины стоят ночью на посту, они падают без сознания. Старшина Иванов, который командует сейчас этим отрядом, не понимает причины. С завтрашнего дня вы беретесь за командование. Я приказываю прекратить творящиеся там беспорядки и остановить текучесть кадров!»

Озадаченный, пришел Борис в женский отряд. Прямо загадка какая-то, что там могло происходить? Но ответ не заставил себя долго ждать. Молодые женщины, быстро раскусившие добрый и заботливый характер Бориса, который сильно выделялся на фоне сухого, неразговорчивого и озлобленного Иванова, пожаловались ему, что не могут во время месячных идти на ночное дежурство. При минус сорока мерзнут не только ноги и поясница. При таком минусе тряпка, тяжелая и окровавленная, примерзает к телу, и любое движение приносит невыносимую боль. Уже несколько женщин увезли на Большую Землю, и им уже никогда не быть матерями. Борис проникся всем сердцем к этим проблемам, сделал специальный график дежурств и настоял на получении бойцами своего отряда дополнительно теплого обмундирования.



С любовью и нежностью смотрели Иосиф и Нихама на своих сыновей. «Спасибо тебе, Господи, что мои дети вернулись домой! Вот только Зямочка… Где он, Господи?» – подняв к небу глаза, приговаривала про себя Нихама.

Москва торжествовала Победу. Со всех сторон лилась музыка, по улицам гуляли молодые солдаты, окруженные восторженными девчатами. Радость и счастье переполняли воздух. И когда одиннадцатого мая рано утром позвонил в дверь почтальон, ему быстро и радостно открыли дверь. Потупив глаза и не произнеся ни слова, он отдал Нихаме солдатский треугольник и быстро побежал вниз по лестнице.

«Уважаемые товарищи Иосиф и Нихама Гольдберги! Ваш сын Зиновий Гольдберг геройски погиб при взятии Рейхстага первого мая 1945 года. Вы воспитали прекрасного человека и храброго бойца, прошедшего всю войну сначала в войсках разведки, а потом в пехотных войсках. Его подвиг Родина никогда не забудет. Тело Зиновия Гольдберга похоронено в Берлине», затем были перечислены все ордена и медали, которые Зямочка получил во время боев. Нихама почувствовала, как почва уходит у неё из-под ног. Она мягко присела на корточки, обхватив косяк двери, и упала без сознания.

Неудивительно, что в этой обстановке, наполненной скорбью, тихий стук в дверь показался громом среди ясного неба. Иосиф подошел открыть и замер: в дверях стояла Белка. Вся растрепанная, растерянная: «Можно к вам, дядя Иосиф? Мои родители умерли от туберкулеза. Я осталась совсем одна. А Шлёма где?»



Шли неделя за неделей, месяц за месяцем. В вагоне метро ехал молодой высокий человек, пытавшийся сквозь тесную толпу продвинуться к выходу. На его дороге оказалась девушка с большим тяжелым портфелем, которая неуверенно рассматривала схему московского метро. Непослушная челка спадала ей на лоб, закрывая обзор, и она, из-за тесноты лишенная возможности отвести волосы со лба рукой, пыталась их сдуть. Но безрезультатно. Она нервничала, но следующий «сдув» снова оказывался безуспешным. Наблюдать за этим было так смешно, что молодой человек рассмеялся. «Девушка, вы выходите? – вежливо спросил он. – Но даже если вы не хотите, я все-таки советую вам выйти. По крайней мере, вы поправите волосы и спокойно разберетесь, куда вам надо ехать». Девушка с вызовом посмотрела на молодого человека, но послушалась и вышла. Он вышел за ней.

– Я хорошо знаю Москву. Куда вам надо? Я даже могу вас проводить. Как вас зовут? Меня зовут Борис.

– Сколько вопросов и информации в одну минуту, – засмеялась девушка. – Мне надо в Люблино дачное, я там буду снимать комнату. А зовут меня Ляля.

– Надо же, какое совпадение, я тоже живу в Люблино, – обрадовался Борис и принялся объяснять, как туда нужно ехать на метро и на поезде.

Он проводил Лялю до самого дома, где она должна была жить, наклонился к самому ее уху и тихо сказал: «Я не прощаюсь. Мы еще увидимся. И не раз».



Лялька обустроилась в своей комнате, которую ей сдала тетя Нюра Иванова, выложила всё свое богатство – книги – на стол и, усталая, легла в постель. Вошла тетя Нюра пожелать своей молодой постоялице спокойной ночи.

– Да, вот еще что, милая. Если девушка впервые спит на новом месте, то надо сказать: «Сплю на новом месте – приснись, жених, невесте». И тогда ты увидишь во сне своего будущего мужа, – тетя Нюра хитро улыбнулась и вышла.










«Чушь какая-то», – подумала Лялька, но все-таки повторила слово в слово:

– Сплю на новом месте – приснись, жених, невесте.

Спала она по-детски крепко. И всю ночь ей снился Борис.




Глава 1

Ниночкино детство




За самой чертой Москвы, на юго-востоке, расположился маленький поселок Люблино-дачное. Сплошь усеянный резными деревянными домиками, яблоневыми и вишневыми садами, цветочными клумбами – это был самый веселый и прекрасный поселок во всем Подмосковье. Железная дорога с железнодорожной станцией отделяли старую часть поселка с деревянными домами от более новых домов, построенных во времена Сталина и Хрущева. На фоне небольших деревянных построек старого Люблино кирпичный двухэтажный дом особенно выделялся. Это был дом, построенный братьями Гольдбергами собственными руками и рассчитанный на пять квартир. Тесных, с низкими потолками, но своих, отдельных квартир, где все были всё-таки вместе – Зелик с женой и тремя сыновьями, Борис с Лялей, сыном и дочерью, Шлёма с женой и тремя сыновьями, Рома с женой, дочерью и сыном и Циля с сыном.








В огороде у каждого было по грядке, где выращивали лук и петрушку, а Борис посадил вокруг дома вишневый сад, который наполнял воздух ароматом и служил приятной прохладой в летнюю жару.

Дети ходили в школу, а маленькая Ниночка – дочь Бориса и Ляли – в детский сад. Так уж получилось, что она родилась поздно, нежданно-негаданно. Узнав в тридцать шесть лет, что беременна, Ляля пришла в ужас. О каком ребенке можно говорить в таком возрасте? Но муж и сын уговорили ее оставить ребенка. И на свет появился маленький комочек радости, визга и крика – Ниночка.

Воспитывалась Ниночка в духе советского времени: любила смотреть патриотические фильмы и петь патриотические песни. Даже в детском саду, гуляя с подружками на улице, они напевали «Там вдали за рекой» и обливались горючими слезами, когда речь шла о гибели молодого бойца.



Однажды к Ляле приехала давнишняя – со времен детства – подруга, бывшая проездом в Москве. Женщины не виделись более двадцати лет. Они разговаривали, сидя за столом и не замечая, что на диване примостилась со своей куклой Ниночка. Тяжким, полным драматических событий было детство обеих. Воспоминания, которые не давали им спокойно спать и будоражили сердца, выплеснулись из их душ, и слезы залили им глаза. Эти воспоминания военного детства, подслушанные Ниночкой, произвели на нее такое глубокое впечатление, что она, боясь выдать свое присутствие, сидела молча, открыв рот, и только тихо вытирала глаза, полные слез.

С этого дня Ниночка потеряла покой. Ей снилось, как полчища фашистов надвигались на нее и ее маленький сказочный мир. Она металась по кровати и утром просыпалась в мокрой постели. Родители, не понимая, что с девочкой, ругали ее, что она, такая большая – шесть лет – писается в постель. Тогда Ниночка стала бояться не только фашистов, но и того, что она описается. И она, видя во сне приближающихся врагов, резко открывала глаза, проверяла, что кровать сухая, и бегом, топая босыми пятками, летела в спальню к родителям, ложилась между ними и только тогда, в тишине и тепле, крепко засыпала. И фашисты отступали. И писать не хотелось до самого утра. Ниночка привыкла спать с родителями и каждую ночь будила их, к ним ложась.

Проблема Ниночки была решена. Правда, мама и папа вставали разбитые и уставшие и шли в таком состоянии работать весь день.

Конец Ниночкиному «хулиганству» поставил ее восемнадцатилетний брат, Олег. В один прекрасный день он отвел Ниночку в сторону и тихо, чтобы не услышали родители, произнес: «Еще раз разбудишь родителей и залезешь к ним в постель – получишь в глаз. Короче, тебе утром будет страшнее, чем ночью. Понятно?» «Понятно», – без особенного энтузиазма кивнула Ниночка.

Наступила ночь. Мирные шелест листвы и журчание ручья были обманчивы. Враг приближался, чтобы убить бедную Ниночку, а всех друзей и родных угнать в рабство. Ниночка резко открыла глаза. И хотя было слышно, как в соседней комнате похрапывает отец, как за окном проходят поезда, страх наполнил ужасом ее сердце, а ноги похолодели. Но тут же ей представился большой мускулистый кулак ее брата, и она поняла, что утром будет еще страшнее. Она зажмурилась и… уснула. Она проспала так до самого утра в мягкой, теплой и… сухой постели. Это была ее, Ниночкина, победа. Несмотря на то, что к этой победе ее привел страх.



В нескольких десятках метрах от Ниночкиного дома шло строительство новой школы. В нее предстояло пойти Ниночке в следующем году. Хотя она уже могла читать и считать, одна мысль, что надо будет сидеть за уроками вместо того, чтобы гулять с подружками и прыгать в классики, отбивала у нее всю охоту учиться.

Не особенно изменила этот настрой первая учительница, вошедшая в класс с указкой в руке. Указывая этой ненавистной палкой на каждого, она заставляла учеников рассказывать, как их зовут, где они родились и кем работают их родители. По окончании уроков Зинаида Александровна, или Зинка, как ее прозвали дети, начинала строить их по росту так, чтобы они смотрели друг другу в затылок, и таким порядком отводила их в раздевалку.

После длительных каждодневных тренировок дети строиться так и не научились, и каждый день на построение уходило в лучшем случае по получасу. Нина ненавидела эту часть школьной жизни. Когда начиналось построение, она тихо брала свой ранец и на цыпочках, чтобы Зинка не заметила, удирала вниз по лестнице в раздевалку. И хотя Зинка на следующий день пол-урока ругала Ниночку перед всем классом за такие проделки, Ниночка повторяла свой побег снова и снова.

Каждый раз к ней присоединялись две-три девочки, которым тоже стала надоедать эта муштра. Однажды Зинка не выдержала такого неповиновения, и, оставив стоящих и смотрящих в затылок друг другу детей, бросилась в погоню. Когда девочки заметили бегущую сзади Зинку они, срочно посовещавшись, куда спрятаться, спрятались в… женском туалете. Конечно же, Зинка без стеснения вошла в туалет и победоносно взяв за шкирку девочек, потащила их в класс.

– Итак, хулиганки, – грозно произнесла Зинка, – вы не уйдете из школы, пока ваши родители за вами не придут.

– Не знаю, как другие, – проговорила Ниночка, – а вот мои родители придут за мной только завтра.

– Это почему же? – удивленно спросила Зинка.

– Мама работает до одиннадцати, а у папы – ночная смена. Или вы хотите, Зинаида Александровна, сидеть со мной до утра?

Такая перспектива Зинку не устраивала и она, поразмыслив, произнесла: «Итак, вы, девочки, идите домой и попробуйте только еще раз сбежать, а ты, Гольдберг, останься». Девочки тихо вышли из класса.

– Гольдберг, я хочу, чтобы ты поняла, что я больше терпеть твое поведение не буду. Завтра приходи с мамой.

– Мама работает.

– Тогда с папой! – закричала Зинка, не выдержав, что Ниночка всё говорит поперек.

– Хорошо, Зинаида Александровна, я приду с папой. Только вся моя беда в том, что я не могу вытерпеть вашего построения. Все мои подружки из параллельных классов уже суп дома кушают, а наш класс еще строится. Я не виновата ни в чём, Зинаида Александровна, – всхлипывая проговорила Ниночка.

– Убирайся! – закричала Зинка и показала указкой на дверь.



– Вот уж не думал, что придется ходить в школу из-за плохого поведения дочери, – Борис обхватил голову руками. – Из-за сына, мальчишки, не ходил. А вот из-за девчонки – вызывают.

– Папа! Ничего страшного не произошло. Я просто сбегаю, когда Зинка класс строит. Потому что она нас строит целую вечность. Кто-то кого-то за косичку дернет, и всё начинается сначала. Мне надоело!

– Мало ли что тебе надоело! Ты что одна в классе? Все терпят – и ты терпи! – вмешалась в разговор отца с дочерью Ляля. – Воспитывай терпение. Тебе пригодится.



Отец пришел из школы расстроенным. Ниночка оказалась для Зинки крепким орешком. У Зинки просто нет здоровья справляться с этой мерзкой девчонкой. И какое счастье, что они переезжают в другой дом, и Нина будет во втором классе учиться в другой школе.

– Как в другой дом? Как в другую школу? – Ниночка, тихонько уплетавшая во время папиного рассказа печенье, чуть не поперхнулась.

– Да, – подтвердил папа, – всё старое Люблино будут сносить и построят новые дома. Так что, моя дорогая, с нового учебного года у тебя будет другая школа, другой класс, другая Зинка и другие проблемы.

После разговора с Ниной Зинка перестала строить класс подолгу, но старалась выказать Нине всю свою нелюбовь, чтобы та, в свою очередь, не решила, что это она повлияла на Зинаиду Александровну.




Глава 2

Не такая, как все




По утрам Москва будила жителей Люблино гулом самосвалов и подъемных кранов. Оставляя под гусеницами бульдозеров разрушенные дома и сады, она со всей своей мощью надвигалась на ближнее Подмосковье, всё дальше и дальше расширяя свои границы. Жители маленького поселка, привыкшие до того жить сообща и делить друг с другом горе и радости, стали разъезжаться кто куда по новым домам – девяти- и двенадцатиэтажным – заселенным чужими и незнакомыми людьми, приехавшими в Москву с разных концов необъятной страны. Ниночка и ее семья переехали в большой девятиэтажный дом с шестью подъездами, напротив которого строилась новая школа.

Как же обрадовалась Ниночка, когда первого сентября, придя в новую школу и в новый второй класс, она увидела много девочек и мальчиков из своего первого класса. «Жить стало лучше, жить стало веселее».



Марина Евгеньевна, новая учительница – маленького роста, с писклявым голосом и большим пучком волос на голове – вкладывала в уроки всю свою душу и сердце, чтобы привить детям любовь к учебе. Ниночка просто умирала без школы. На каникулах или во время болезни она считала дни, когда же увидит Марину Евгеньевну и снова узнает что-нибудь новое и интересное по математике или литературе. Дети боготворили свою учительницу, и в классе резко возросла успеваемость. Марина Евгеньевна старалась выявить интересы каждого ребенка. Она стала содействовать участию детей в спортивных и художественных кружках. Дети разбились на группы по интересам и проводили вместе не только школьное, но и свободное время.

Ниночке очень нравилось писать стихи и заметки. Во время урока, когда Марина Евгеньевна видела, что Нина что-то пишет на листочке и ее глаза мечтательно смотрят куда-то в сторону, она шептала классу: «Ребята, тихо. Нина пишет стихи». Нина отвечала за классную стенгазету и в соревнованиях стенгазет всегда получала призовые места. Правой рукой Ниночки была Лена Кулькова, специалист по репортажам и интервью. Девочки засиживались в школе допоздна, раскрывая на листе бумаги все радости и горести школьной жизни. Такой интересной, такой увлекательной школьной жизни, когда целый класс, в котором учатся тридцать учеников, имеет одно сердце, один пульс и один путь.












О том, что Ниночка чем-то отличается от своих одноклассников, она узнала совершенно случайно. Ее не удивляло, что фамилия Гольдберг как-то непохожа на другие фамилии такие, как Иванов, Петров или даже Кулькова. Не интересовало, почему папа и мама темноволосые, кареглазые и носы у них совсем не курносые и не маленькие. Не тревожило, что папа засыпал и просыпался с радиоприемником, в котором он «ловил» «Голос Свободы», «Голос Америки» или «Голос Израиля» и вечно громко возмущался: «Вот сволочи, заглушают». Всё это было совершенно нормально. Почему, собственно говоря, у всех должны были быть одинаковые фамилии и носы? Да и папа может слушать всё, что он хочет. Нет: всё произошло совершенно неожиданно.

Нина и Лена остались после уроков в классе делать очередную стенгазету. Марина Евгеньевна сидела за своим столом и проверяла тетради. Вдруг ее срочно позвали в учительскую к телефону. Она поспешно вышла, оставив на столе школьный журнал. Ах, этот школьный журнал! Кто из учащихся не готов был бы отдать свой бутерброд или даже американскую жвачку за то, чтобы только заглянуть в эту святая-святых и увидеть свои оценки, написанные карандашом за две недели до конца полугодия, и замечания учителя, которые он «опубликует» в дневниках только перед каникулами. Сразу поймешь, чем «дышит» твой учитель и как долго остается дышать тебе.

Учителя никогда не расставались со своими журналами, сами носили их в учительскую. Практика ответственности за журналы старост класса изжила себя, как только одна из старост показала журнал какому-то двоечнику, а он переправил карандашную двойку на карандашную тройку, приписав рядом с желанной тройкой еще пару четверок ручкой.

Журнал, находящийся на столе у Марины Евгеньевны, просто манил девочек своей загадочностью. Оставалась одна неделя до конца четверти, и девочкам очень хотелось увидеть, чем кончится для них эта четверть. Нина встала в дверях, на стреме, чтобы Марина Евгеньевна случайно не застукала их за этим занятием, а Лена бросилась к столу и стала лихорадочно листать журнал, ища страницу с оценками.

Открыв одну из страниц, она воскликнула: «Нина, смотри, что здесь написано. Ой, мамочки, прямо всё про нас всех. И где родились, и когда, и кем родители работают. А про тебя еще написано, что ты – еврейка. Это что такое?», недоуменно взглянула на подругу Лена. Нина подошла к столу и уставилась в журнал. У всех в графе «национальность» стояло «русский», у пяти ребят – «украинец», а вот у нее, у Нины – «еврейка». Что это значило, она не понимала. Почему только у нее? Что бы это могло быть? Что она плохого сделала? О том, что это могло быть чем-то хорошим, она даже не думала, иначе почему это записано только у нее одной?

В коридоре послышались шаги. Девочки закрыли журнал и бросились к стенгазете. Ниночка не могла больше ни писать, ни оформлять. Это слово «еврейка» не выходило у нее из головы. Спрашивать Марину Евгеньевну не хотелось, иначе она поняла бы, что девочки открывали журнал.



Нина пришла домой тихая и расстроенная. Села на диван и уставилась в окно. Что она плохого сделала? В чём она другая, не такая как все?

Домой вернулись родители. Отец сразу обратил внимание на сидящую тихо и скорбно дочь. «Чего ты забилась в угол, как бедная родственница?» – спросил он. Нина поведала ему свою историю.

– Ну и чего ты расстроилась? Мы живем в большой стране. Более ста сорока национальностей населяют ее. Среди них и русские, и украинцы, и белорусы, и грузины, и армяне, и евреи и еще очень много других народов.

– Тогда где же они все? – вскрикнула возмущенно Ниночка, – почему у нас в классе их нет?

– Они, в большинстве своем, живут в своих республиках. Но в Москве они тоже живут, ведь Москва – столица нашей большой страны. Просто в твоем классе их нет. Но в других классах наверняка есть.

– А где наша республика? – не унималась Нина.

– А для нас есть Еврейская автономная область, – вмешалась в разговор мама.

– Только она была создана искусственно, но никак не исторически. Поэтому там живет очень мало евреев, которые уехали туда добровольцами, – многозначительно посмотрев на Лялю пояснил отец. – Но есть на Земле одна страна, которая является исторической Родиной евреев – это…

Ляля, стремясь закончить начатый разговор и боясь, как бы Борис не ляпнул чего-нибудь лишнего, возбужденно сказала: «Это – Советский Союз. Запомни, Нина, это – наша страна. Мы здесь родились, за нее наши родные пролили кровь. Здесь могилы наших родителей. И все свои мысли выброси из головы. Ты – такая же, как и все. Ты ничем не отличаешься от всех других детей. А то, что национальность записывается в журнал и в паспорт – это просто формальность, бюрократия. Это, наверное, надо для статистики».

Борис громко вздохнул, но промолчал, не пытаясь больше продолжить начатую тему. На этом заключительном аккорде, которым явилась страстная и патриотическая Лялина речь, Нинины переживания и раздумья и закончились.










Жизнь пошла своим чередом. Родители целыми днями работали. Мама – учителем в училище, выпускавшем секретарей со знанием иностранных языков и стенографии, папа – электриком в вагонном депо. Олег поступил на вечернее отделение в один из ВУЗов и, успевая одновременно и работать, и учиться, появлялся дома очень поздно. Нина же умирала от любви к школе, литературе и своему классу, в котором ей было хорошо, как дома.

Люблино ширилось и росло ввысь, благодаря высоким двенадцатиэтажным домам – «башням», как их прозвали москвичи. В Нинином классе появлялось всё больше новых учеников, которые переехали в новые дома. Вместо тридцати учеников стало сорок. Это были «временные» учащиеся. В расстоянии полукилометра от Нининой школы строили еще одну и всех учащихся, живущих поблизости от нее, должны были перевести туда.

Среди новеньких была девочка Клава Лешина. Золотые кудрявые волосы рассыпались по ее плечам, а голубые глаза всегда смотрели игриво, как будто замышляя некую проделку.

– Какие красивые у тебя глаза! – восторгалась Нина. – В них отражается небо!

Клава смеялась от души и просила:

– Напиши стих о моих глазах.

– Я так не могу. На заказ. Если будет вдохновение, то обязательно напишу, – Нина переживала, что почему-то не приходит вдохновение писать о Клавиных глазах. Она уже написала стих о маме, стих о Дне Победы, стих о весне. А вот о таких красивых глазах – нет.

Клава жила в получасе ходьбы от школы и каждый раз просилась то к одной, то к другой девочке в гости. В гостях она обедала, потом делала уроки вместе с одноклассницей и вечером шла домой. Один раз она напросилась в гости к Нине. Зайдя в дом и с любопытством оглядев все комнаты, она тихо произнесла: «Надо же. А ты живешь, как мы». «А почему я должна жить по-другому?» – удивилась Нина и, не услышав ответа, завела разговор на тему школы, уроков и стенгазеты.

Клава с энтузиазмом включилась в работу Нининой группы по выпуску стенгазет. Она не могла сочинять ни стихов, ни рассказов, не имела идей по оформлению, но с удовольствием клеила фотографии на большой белый лист и обводила их цветными карандашами. Она делала это аккуратно, старалась, и девочки рады были иметь такую помощницу.

В гостях у Нины Клаве очень понравилось. Нина жила напротив школы, дома ее всегда ждал обед. После обеда и старательно приготовленных уроков девочки забирались на диван, включали пластинки со сказками и предавались мечтаниям. Это был своеобразный ритуал, традиция, которую они себе выбрали, и Клава стала проводить дни только у Нины.

Такое времяпрепровождение длилось около двух месяцев. А потом прервалось. Хотя родители ругали Ниночку за поступок, но Нина была твердо уверена в своей правоте. А произошло следующее. Девочки сели к выполнению очередного домашнего задания. Без особых проблем разобрались с русским языком, географией и литературой, а вот на математике споткнулись. Примеры решили быстро, а с задачей застряли. Задача просто-таки не решалась. У девочек уже не хватало терпения пытаться понять ее логику. Они выдумывали один бредовый метод решения за другим. Пытались решать «методом тыка». Но упрямая задача не сдавалась. Борис, пришедший со смены домой, застал девчонок разнервничавшимися и раскрасневшимися. Он сел рядом, прочел задачу и стал задавать измученным ученицам один наводящий вопрос за другим. Задача медленно, но верно, складывалась в одну логическую цепь, и девочки со вздохом облегчения и радости написали решение и ответ. Борис захотел, чтобы они закрепили свою победу. Он стал им задавать одну подобную задачу за другой, так и этак меняя условия. Девочки быстро и уверенно решали задачи.

На следующий день Марина Евгеньевна, испытующе оглядев класс, спросила, кто хочет выйти к доске и решить задачу из домашнего задания. Более половины класса подняли руки. «Пускай оставят руки поднятыми только те дети, у кого в ответе – четыре». Большинство опустило руки. Но несколько человек, среди которых были Нина и Клава, остались. Марина Евгеньевна посмотрела в журнал, чтобы решить, у кого мало оценок или спорная, и кого следует вызвать. Выбор пал на Нину. Нина бойко вышла к доске, быстро написала решение задачи, четко объясняя, почему ее надо было решать именно так. «Очень хорошо! – воскликнула учительница. – Садись, пять!»

Вдруг раздался резкий возглас: «Это неправильно! За что ей – пять? Ей папа эту задачу решил! И вообще, если Гольдберг что-то не понимает по математике, то ей папа помогает». Клава сидела красная и возмущенная, глаза горели от негодования. «Ну и что? – спокойно сказала Марина Евгеньевна. – Нина не только написала задачу, но и объяснила ее решение. Она ее поняла, а не слепо списала. Она заслужила свою пятерку! Что же касается ее папы, то это просто здорово, что у Нины есть близкий человек, который помогает ей разобраться».








На этом инцидент был исчерпан. После уроков Клава, как обычно, собралась к Нине домой. «Можно, я опять к тебе пойду?» – заискивающе спросила она. Нина же тихо и твердо произнесла: «Я не хочу, чтобы ты ко мне приходила. С сегодняшнего дня ты не будешь ко мне приходить!» И, накинув куртку, вышла из школы.




Глава 3

Чемодан, вокзал…




Дни бежали. Нет, они летели со стремительной скоростью, лето сменялось осенью, а зима – весной. Прозвенел последний звонок для выпускников школы, предвещая их переход на новый этап жизни. Прозвенел последний звонок у третьеклассников, предвещая переход на новую ступень – ступень средней школы, где каждый предмет будут вести разные учителя и где этих предметов будет раза в три больше. Дети, привыкшие к своей «второй маме» – Марине Евгеньевне, очень переживали, думая о том, кто из всех этих строгих теть, которые снуют со школьными журналами по этажам, будет у них.

Первого сентября на самом первом уроке, уроке математики, открылась дверь и в класс вошла директриса – Галина Ивановна Горшкова. Дети вскочили с мест, приветствуя ее. «Дети, поздравляю вас с началом нового учебного года. Я хочу представить вам вашу учительницу математики, а также вашего классного руководителя – Елену Львовну Штиль. Елена Львовна, войдите, пожалуйста», – обратилась Горшкова к стоящей за дверью и нерешающейся войти женщине. В класс вошла молоденькая, лет двадцати трех, миниатюрная женщина с короткими черными кудрявыми волосами и в больших очках с толстыми стеклами, через которые можно было бы, наверное, наблюдать за звездами. Директриса тихо вышла, передав бразды правления учительнице.

Елена Львовна, или Елена, как ее сразу же прозвали ученики, стала рассказывать о себе и о своей безграничной любви к математике. Тихо, немного картавя, она поведала, что два месяца назад закончила педагогический ВУЗ, в который поступила после окончания математического техникума, и очень надеется, что, обретя таких симпатичных и прилежных учеников, никогда не пожалеет о выбранной ею профессии. Она очень хочет, чтобы дети тоже полюбили математику так же, как она. Чтобы, если что-то непонятно, без стеснения обращались к ней. Она поможет, она останется после уроков, чтобы помочь. Дети были рады, что по возрасту и манере речи Елена почти не отличалась от Марины Евгеньевны.

Целый месяц дети знакомились с новыми предметами и новыми учителями. Имена и отчества, а также различные кабинеты, в которых им надо будет теперь учиться, путались в голове. Раньше учитель приходил к ним в класс, а теперь они должны будут приходить в класс к учителю. В октябре вся эта канитель стала для них привычной. Наверное, повзрослели.



В один из таких обычных и тихих октябрьских дней шел обыкновенный, ничем не отличающийся от всех предыдущих, урок математики. Елена Львовна писала на доске условие задачи, когда вдруг ни с того ни с сего встала Клава и крикнула: «Ребята, а вы знаете, что в нашем классе учится еврейка?» «Ну и что?» – воскликнул какой-то голос с задней парты. «Как это “что”? Кидай в нее кто чем может!» – закричала в ответ непонятливому голосу Клава и бросила в Нину огрызком яблока. Не успела Нина отреагировать, как в ее сторону полетели корки от апельсинов и мандаринов, резинки и карандаши. Елена, раскрыв рот, наблюдала за всем этим некоторое время, не находя слов. Потом вспомнив, видимо, свое место в классе, строго и громко сказала: «Дети! Прекратите сейчас же. Что вы делаете?» Дети замерли, видимо на самом деле не понимая, что они делают.












«Чего вы угомонились?» – командирским тоном крикнула Клава. «Училка – тоже еврейка, кидай в нее тоже!» – и бросила в Елену скомканную бумажку. Дети последовали ее примеру. Класс, как по мановению волшебной палочки, моментально разделился на три части. Первая – все мальчики, за исключением двух-трех, и три девочки – встала на сторону Клавы и с увлечением осыпала головы Нины и Елены Львовны всем, что попадало под руку. Вторая – оставшиеся девочки, за исключением трех перебежчиц, и два-три мальчика – оставалась безучастной к происходящему. Эти сначала с удивлением и любопытством наблюдали за своими бойкими одноклассниками, но вскорости, потеряв интерес, стали болтать между собой, играть в «крестики-нолики», а самые ответственные стали самостоятельно решать примеры из задачника. Третью же часть класса составила… Лена Кулькова. Она тотчас же подбежала к Нининой парте, вскочила на нее и, стараясь заглушить своим голосом шум, закричала: «Сейчас же перестаньте, идиоты!»

Прозвенел звонок, он словно разбудил всю школу и одновременно успокоил четвертый «А» класс. Дети, утомленные и раскрасневшиеся, вышли из класса. Нина осталась сидеть, закрыв лицо руками. Ей было страшно. «Боже, какой ужас! Какой кошмар!» – причитала Елена Львовна, не находя никаких других выражений для случившегося.

Лена Кулькова возбужденно затараторила: «Елена Львовна! Идите и расскажите всё Горшковой. Стыд-то какой! Куда мы попали?»

Елена Львовна решила пойти к директору. Она задумалась, вспоминая свое школьное детство и студенческие годы. Коренная москвичка, она, живя в этом огромном многонациональном городе, еще никогда не испытывала ничего подобного. Да, она слышала от многих своих друзей о некоторых конфликтах по поводу национальности, что даже во многие институты евреев не принимают и на работу не берут. Но это всегда касалось кого-то, а не ее. А она математик. Ей нужны достоверные факты. И если она сама такого никогда не наблюдала, то и верить никому не собиралась. Здесь же дело коснулось ее лично. «Елена, успокойся! – сказала она себе, встряхнув головой, как бы убирая сон. – Это же – дети! Что они понимают? Никакой паники! Надо поговорить с Горшковой и вызвать родителей. Особенно родителей этой самой Лешиной. Вот что значит, когда в стаде заводится паршивая овца. Наверняка, эта Лешина получила такое “наследство” от своих родителей». Так – спокойно, уверенно и зная, чего хочет – Елена Львовна переступила порог кабинета директора школы.

Товарищ Горшкова была очень занята. Она должна была принимать участие в городской конференции учителей на тему «Коммунистическое воспитание молодежи» и как раз готовила доклад, когда в кабинет вошла Штиль.

– Что вы хотели, милочка? – дружелюбно глядя поверх сидящих на кончике носа очков, спросила Горшкова.

Елена Львовна поведала директору о случившемся и попросила вызвать родителей детей, принявших участие в таком безобразии, в школу.

– Зачем же так сразу? Зачем же по каждому пустяку вызывать родителей? – голос Галины Ивановны прозвучал несколько раздраженно.

– Но, Галина Ивановна, это не пустяки. Мы говорим на педсоветах о воспитательной работе в духе Интернационала, о задачах партии и закрываем глаза на подобное.

– Милочка, дети растут, им же надо куда-то выплескивать свою энергию.

– Вы считаете, товарищ Горшкова, что это нормально? Хорошо, я буду говорить об этом инциденте и о вашей реакции на всё это в РОНО.

– Ах, напугали, милочка! – взгляд Горшковой стал жестким и даже колючим. – Я – заслуженный учитель Российской Федерации, мне осталось полгода до пенсии. Неужели вы думаете, товарищ Штиль, что кто-нибудь станет слушать ваши речи и связываться со мной? Вы только что начали свою трудовую деятельность, в ваших ли интересах портить себе репутацию? Вы – молодой специалист, и от характеристики, которую вы получите в нашей школе, зависит ваше будущее. Разбирайтесь сами со своими проблемами и не втягивайте меня. А теперь оставьте меня в покое, я должна готовиться к докладу.

– Всё понятно, – тихо и медленно произнесла Елена Львовна, снова вспомнив все разговоры на национальную тему, которые слышала в институтских коридорах и из рассказов друзей. – Впрочем, что я должна была ожидать от директора школы, когда везде и всюду поступают так, даже на уровне правительства?

– Милочка, с такими выводами вы сами подпишите себе смертный приговор! – выкрикнула Горшкова, затем подошла к двери и открыла ее, как бы тем самым выгоняя коллегу.










Последующие уроки математики повторялись с методической точностью. Для Елены Львовны войти в класс, в котором ее ждал четвертый «А», было равнозначно тому, чтобы войти в клетку к тиграм. Она каждый раз переступала порог класса, глубоко вздохнув и закрыв глаза. Сначала бывало объяснение новой темы, затем ее закрепление примерами и задачами. Во время объяснения голос Елены Львовны заметно дрожал, движения у доски были неуверенными. Стоя спиной к классу, она ежеминутно оборачивалась, как бы ожидая удара. Во время закрепления темы одна часть класса закрепляла свои знания, вторая же во главе с Клавой Лешиной – закидывала Елену и Нину принесенными с собой шкурками от апельсинов и разным прочим мусором, который в достаточном количестве обнаруживался в любом школьном рюкзаке.

Нина возненавидела свой класс и уроки математики, которые, слава богу, были только два раза в неделю, правда, по два часа. Один раз она решила просто сбежать с урока. Но ее поймала в коридоре Горшкова:

– Гольдберг, ты куда? Ну-ка немедленно иди на урок, иначе тебе будет плохо.

– Я не хочу на урок, Галина Ивановна, я боюсь. Знаете, что у нас творится на уроке математики? – Нина умоляюще посмотрела на Галину Ивановну.

– Не знаю и знать не хочу. Урок есть урок. Если ты будешь сбегать с уроков, то мне придется написать письмо на работу твоим родителям. Ты же не желаешь своим родителям такого позора? Не так ли? – примиряюще улыбнулась Горшкова. Нина согласно кивнула головой и поплелась на урок.



В один из субботних вечеров в доме Нины собрался семейный совет. Надо было что-то делать, что-то решать. Было совершенно очевидно, что оставлять происходящее так, как есть, невозможно. Олег громко сокрушался, что он совершеннолетний, а то бы он давно набил морды обидчикам своей сестры. Нина посмотрела на брата и впервые горько пожалела, что он на столько лет ее старше. Борис, испытующе глядя на Лялю, произнес: «Вот тебе, Лялечка, и Родина, наше социалистическое отечество. Мы здесь все одинаково равны и у всех есть одинаковые права». Ляля, никого не слыша, была в своих мыслях. Надо что-то предпринимать. Но что? Она обязательно пойдет к Горшковой и заставит ее вмешаться и прекратить эти безобразия. А иначе она, Ляля, будет жаловаться в Городской отдел народного образования ГорОНО[2 - ГорОНО – Городской Отдел Народного Образования] или горисполком. Она это так не оставит. Ляля поставила близких в известность о своем решении и на следующий день пошла в школу.



Горшкова была с Лялей любезна, но не забыла пожаловаться на поведение Нины, которая, такая-сякая, хотела сбежать с урока математики. На все доводы и угрозы Ляли Горшкова ответила, что никто не будет вмешиваться в эти дела и что самое оптимальное было бы – перевести Нину в другую школу.

Нина с радостью восприняла эту новость. Конечно, большой вопрос, что ее ждет в новой школе. Но дальше так жить она не может. На следующий день после уроков Нина пришла в кабинет Елены Львовны и поведала ей, что перейдет учиться в другую школу. Елена Львовна печально взглянула на свою ученицу и еще более печально произнесла: «Ты хочешь, чтобы я с ними осталась совсем одна?» Нине стало очень стыдно за свое решение и за свою радость скорого освобождения. Как она, Нина, могла согласиться с мамой? Как она может оставить Елену в классе совсем одну? Она пришла домой и заявила, что никакого перехода в новую школу не будет.

Через пару недель весь класс замер от удивления, когда на урок математики пришла совсем другая учительница, высокая, с широкими плечами и большой грудью, с пучком на голове и толстой деревянной указкой, чем-то даже похожая на Зинаиду Александровну. Как оказалось, Елена Львовна срочно уволилась из школы и ушла работать учителем математики в техникум, который сама когда-то закончила.

Для Нины наступило время счастья, когда всё пошло своим чередом. Ни о каких антигольдбергских выступлениях не могло быть и речи: новая училка была очень строгой и не терпела малейшего шепота. Но если уроки математики превратились теперь для Нины в часы покоя, то перемены – в минуты кошмаров. Если Гольдберг оставалась на перемене стоять у стенки, то ее никто не трогал. Стоило ей двинутся с места и пойти по школьному коридору, мальчики во главе с Клавой и ее «правой рукой» Сергеем Кутиковым сразу же окружали ее, начинали толкать в спину, дергать за волосы и кричать: «Убирайся в Израиль!» В результате Нина старалась перемену простоять на месте и лишь со звонком шла на занятия в другой кабинет. Из-за этого она всё время опаздывала, приходила на минуту-две позже учителя и постоянно получала нагоняи от преподавателей и замечания в дневник. Говорить же с родителями о своем положении она уже не решалась, зная, как отреагирует мама: «И почему ты, дрянная девчонка, не согласилась перейти в другую школу?»



Стоял морозный декабрьский день. Выпавший несколько дней назад снег успел потемнеть и немного подтаять из-за небольшой вчерашней оттепели, но грянул мороз и безжалостно заморозил свежие серые лужи. Еще пару недель и начнутся каникулы, елки засверкают новогодними огнями и родные, собравшись у экрана телевизора посмотреть «Голубой огонек», станут дарить другу-другу подарки. Но это будет через две недели.

Была большая перемена, как раз после контрольной по географии. Нина стояла среди одноклассниц, оживленно обсуждая ответы на вопросы контрольной, когда откуда ни возьмись появившиеся и одетые в куртки и пальто Клава, Сергей и еще несколько человек, схватили ее и потащили на улицу. Следом, наспех застегивая пуговицы шубки, выскочила Лена Кулькова. Ребята поставили Нину у школьной стены, совершенно скрытой от чужих глаз, и Клава, плеснув в лицо одноклассницы холодной водой, громко произнесла: «Ты, вонючая, пархатая жидовка, скажи слово “кукуруза”!»

Нина, дрожа от холода, вспомнила сны, которые часто видела в детстве – полчища фашистов идут, чтобы схватить ее. Нет, они не идут, они уже пришли. Это – Клавка, Кутиков и все их прислужники. И Нина тотчас вспомнила, как фашисты пытали Зою Космодемьянскую, как геройски погибли члены «Молодой гвардии» – герои книги, которую она прочитала, как дядя Зелик полз с прикованным к ноге автоматом к лесу, и как дядя Зяма погиб при взятии Рейхстага, и с ненавистью глядя на эту лешинскую клику, она громко ответила: «Не скажу!» Лена Кулькова, наблюдавшая за происходящим, и видя, как у Нины посинело от холода лицо, воскликнула, скрестив в мольбе руки: «Ниночка, ну что тебе стоит? Скажи “кукуруза”, пусть слышат, что ты “р” выговариваешь. Ты же замерзнешь!» Нина, отрешенно смотря на подругу, еще раз повторила: «Не скажу!»

Прозвенел звонок, и вся группа злодеев побежала на урок, бросив стоящую у стены Нину.

Нина пришла домой больная. Врач поставил диагноз «пневмония» и назначил уколы. «Как жалко, – думала Нина, – что пневмонию можно вылечить так быстро. Я бы хотела оставаться дома всю жизнь!»



Быстро пролетели две недели болезни и за ними две недели каникул, и надо было снова идти в школу. Идти, как на казнь. Нина пришла в класс и, как затравленный зверек, оглядела сидящих за партами ребят. Она была удивлена, не увидев среди них Клавы и еще несколько человек, и была очень рада, когда узнала, что школа у Клавиного дома построена, и дети, живущие поблизости от нее, переведены в эту новую школу.

Весь класс как будто бы проснулся ото сна: все стали снова общаться с Ниной, как раньше, до начала четвертого класса, рассказывали, какая, оказывается, подлая была эта Лешина. Но Нина не слушала их. Она знала, какая была Лешина, и она знала, какими были они. А может и есть? На сердце образовалась рана, которая еще много-много раз будила Нину по ночам, щемила и болела. Только Кутиков остался верен своим привычкам и каждый раз, проходя мимо Нины, шептал ей в ухо: «Убирайся в Израиль!» Но Нина не реагировала на его слова. Что слова? Она видала кое-что и похуже!

Снова стали красоваться на стене гольдбергские стенгазеты, получавшие раз за разом новые и новые призы на конкурсах. Снова зазвенел Нинин голос на поэтических вечерах, посвященных Пушкину, Есенину и Маяковскому, и снова пульс каждого ученика четвертого «А» влился в общий пульс класса.



Шел урок литературы. Ольга Васильевна, женщина пожилых лет и всегда произносящая все слова, как житель Вологды, на «о», рассказывала о жизни Пушкина. Дети сидели тихо и с увлечением слушали. Кутиков залез под парту и облил спину и поясницу сидящей впереди него Гольдберг водой. Нина еще не успела опомниться, как Кутиков поднял руку и, получив разрешение встать, торжественно произнес: «Ольга Васильевна, а Гольдберг описалась!» Нина покрылась густой краской и, не дожидаясь реакции класса, выскочила из школы. Дома она заявила отцу, что в школу больше не пойдет. «Пойдешь! – Борис прижал дочь к себе. – Пойдешь, и я пойду с тобой!»








На следующий день Нина с отцом пошли в школу. Борис, подозвав к себе Кутикова, возбужденно заговорил: «Как ты можешь так себя вести? Ты же будущий мужчина. Что из тебя получится? И вообще, ребята, которые обижают девчонок – трусЫ!» У Нины со стыда сильно застучало сердце из-за того, что Борис от волнения сделал ударение не на «у», а на «ы». Кутиков сдержанно улыбался, не смея рассмеяться в лицо высокому, плечистому мужчине. А Борис, не поняв, какую совершил оплошность, поцеловал дочь и вышел из школы.

«Что, твой папаня по-русски не умеет разговаривать?» – громко заверещал Кутиков, задорно поглядывая то на Нину, то на мальчишек, присутствующих во время разговора. – «Трусы-ы-ы!» – передразнил он. Все дружно засмеялись. Краска снова волной залила Нинино лицо. Эти негодяи смеялись сейчас над ее папой. «Мой папа умеет говорить по-русски», – отчетливо выговаривая каждое слово произнесла Нина. «И он правильно сказал. Он сказал, что вы – трусЫ», – она сделала ударение на «ы». «Да, вы – трусЫ, которые одевают на сраные жопы!» – Нина закончила свою речь и с удовольствием отметила, что больше никто не смеется.



Солнце всё ярче и сильнее стало греть землю, и хотя уже пахло весной, зима не хотела сдавать свои права, время от времени посыпая с неба снегом, словно манкой.

В один из таких тихих, снежных и пахнущих весной мартовских вечеров, Нина и Лена пошли гулять. Это было высшее блаженство после утомительных часов учебы и домашних заданий выйти из жарко натопленных помещений на улицу, пройтись по скрипучему снегу и, подняв к лунному небу голову и зажмурив глаза, чувствовать, как нежные снежинки тихо падают на твое лицо. Обычно в такие моменты у Нины рождались новые строчки стихов, и она с удовольствием их читала Лене. Девочки прошли по дорожке у школы и свернули в сквер. Деревья уже приготовились к встрече весны и тянули вверх голые ветви, моля о тепле. Над тропинкой висел подвешенный на проволоке фонарь и, легко покачиваясь от ветра, тихонько поскрипывал.

За деревьями мелькнула тень, и девочки настороженно остановились. Лена заметила, что теней несколько. Нина не успела опомниться, как тугой комок снега полетел ей в спину. Бросаясь в девочек снежками, из-за деревьев выбежали Кутиков и еще несколько мальчишек из класса. Они оттолкнули Лену в сторону и, окружив Нину, стали закидывать только ее. «Чемодан, вокзал, Израиль, чемодан, вокзал, Израиль!» – дружно скандировали мальчишки. Комья снега попадали Нине в лоб, в шею, за шиворот, таяли и тонкими холодными струйками стекали по покрывшейся мурашками спине.








Нина закрыла руками лицо. На некоторое время наступила тишина, и Нина решила, что мальчишки ушли, также тихо, как и пришли. Она открыла глаза и увидела прямо перед собой лицо Кутикова. Большие серо-голубые глаза победно блестели под светом слабого фонаря и на густых пушистых ресницах лежало несколько снежинок. Она бы, наверное, влюбилась в эти глаза и эти ресницы и написала бы, наверное, множество стихов, если бы увидела такие глаза при других обстоятельствах. Но сейчас она ненавидела их, ненавидела Кутикова.

Кутиков толкнул Нину в грудь, но она устояла на ногах. Он стал, подпрыгивая, бегать вокруг нее и кричать: «Бей жидов, спасай Россию! Чемодан, вокзал, Израиль!» Мальчишки стали хором вторить ему, пританцовывая на месте. Всё это напоминало танец племени дикарей перед людоедским ужином. У Нины от их беготни закружилась голова. Она сильно зажмурила глаза, и вдруг неутолимые ненависть и гнев охватили ее. Она схватила Кутикова за воротник и что было сил бросила на землю. Затем свалилась на него и стала колотить его кулаками, царапать ногтями и истошно орать: «Ненавижу, ненавижу!» Он отбивался, разъяренно дубася девочку. Но Нина не чувствовала ударов и колотила его с еще большей силой.

Лена и мальчишки обескураженно наблюдали за дракой. Битва приобрела серьезный характер и была не на жизнь, а на смерть. Нина и Кутиков катались по земле, осыпая друг друга ударами и постоянно меняясь местами: то Нина сверху, то Кутиков. Мальчишки замерли на месте, не зная, что делать. Было как-то стыдно ввязываться в драку с девчонкой. Нина же была так разъярена и так была увлечена дракой, что уже ничего не замечала вокруг себя кроме сморщенного от боли и красного от крови, текущей из разбитого кутиковского носа, лица ненавистного обидчика. Теперь глаза Кутикова не выражали ничего, кроме страха и ужаса. «Помогите…» – хрипло закричал он.

Мальчишки еле оттащили разъяренную Нину от Кутикова, приговаривая: «Всё хорошо, Ниночка. Спокойно, Ниночка». Они посадили ее на лавочку у дорожки, очистили одежду от снега и погладили по спине и волосам. Еще никогда не испытывали они такого страха, какой испытали за жизнь своего товарища. Еще никогда не испытывали они такого стыда, который испытали за свое поведение и еще никогда не испытывали они такого уважения к девчонкам, какое испытывали теперь к Гольдберг. «Говно ты, Кутиков!» – бросил один из них всё еще лежащему на земле товарищу, и мальчишки ушли, направляясь к жилому кварталу. Прихрамывая и вытирая разбитый нос, Кутиков поплелся вслед. Когда все они скрылись из виду, Нина разрыдалась.

С этого вечера Кутиков навсегда прекратил свои издевательства над Ниной. Нина же, в свою очередь, только услышав где-то разговор об евреях, вмешивалась и разгоряченно заявляла: «Я еврейка! Вы имеете что-то против?», тем самым ставя точку в самом начале разговора.



На уроке географии, когда речь зашла о странах Ближнего Востока, и учитель, рассказав обо всех этих странах и поручив детям раскрасить карту, спросил, какие будут вопросы, встала Нина, подошла к доске и, показав указкой на маленькую точечку среди множества арабских государств, гордо произнесла: «Леонид Петрович, вы забыли назвать Израиль. Он тоже находится на Ближнем Востоке. Вот здесь. Там живут евреи. Я тоже еврейка, но я родилась в Советском Союзе. Здесь моя Родина». И, довольная, села на свое место, многозначительно взглянув на Кутикова. Он опустил глаза и покраснел.




Глава 4

Атеистки




Урок истории подходил к концу, когда дверь тихонько приоткрылась и в класс заглянула секретарша директора школы Татьяна Ивановна. Она, не заходя в класс, вытянув шею и прищурив глаза, чтобы отчетливее разглядеть лица детей, указала пальцем на двух девочек и произнесла: «Ты, Гольдберг, и ты, Корешкова, после пятого урока обязательно зайдите в кабинет химии». И строгим тоном добавила: «Только попробуйте не прийти!»

На перемене Нина и Оля Корешкова сделали тысячу предположений, что бы это значило? Но к единому мнению так и не пришли. Оставалось ждать конца пятого урока, чтобы удовлетворить свое любопытство.

Когда они в назначенное время пришли в класс химии, там уже собралось пять человек. Все они были из разных классов и были девочкам незнакомы. В класс вошла небольшого роста, с копной растрепанных седых волос, учительница химии Зинаида Петровна Орешек. У девочек, которые только-только заканчивали шестой класс, химии еще не было, но они уже много слышали от своих старших товарищей о строгости химички.

Орешек вздохнула и начала заготовленную речь: «Дорогие ребята! Мне поручено нашей Великой Партией вести одно очень ответственное дело – организовать и развивать кружок атеистов. Вы, наверняка, слышали, что это такое?»

Дети молчали, легонько пожав плечами, и тем самым давая понять, что не слышали. «Это, – Орешек опять вздохнула, – люди, которые не верят в Бога. Бога нет! И не было! Всё, что говорят церковные работники – ложь, удочка, на которую они ловят слабых духом людей. Да, да, слабых. Сильный человек верит только в себя. Человек – это сила, он может практически всё. Судьба, жизнь после смерти, и многое другое – это просто сказки про белого бычка. Вас, мои дорогие ребята, выбрали на закрытом партийном собрании директор школы и другие партийные товарищи. Это большая честь участвовать в таком великом деле, которое мы вместе будем делать».










«А что это мы будем делать?» – звонким голосом спросил сидящий за первой партой мальчик. «Да, да, что?» – стали дети подавать голоса со своих мест. Орешек опять вздохнула и пояснила: «Я буду вам рассказывать о науке, о том, какой вред приносят людям религии и вообще вера в Бога, а вы, в свою очередь, будете проводить собрания в своих классах и учить этому других детей…» И тут ее «понесло». Она рассказывала, сколько людей заражается сифилисом, целуя в церквях иконы, что Иисус Христос – это выдумка слабоумных, и еще очень много другой информации, которую неподготовленным детским мозгам было сложно усвоить.

В конце своей продолжительной речи Орешек торжественно произнесла: «Запомните, дети, что то, что именно вас выбрали членами кружка атеистов – очень ответственно, и вы можете этим гордиться. Видите, из всей школы, и только семь человек. И это – вы. Мы будем встречаться с вами один раз в месяц в первый четверг на шестом уроке. Запишите у себя в дневниках!»

– Зинаида Петровна, а почему именно нас выбрали? – спросил сидящий за первой партой мальчик.

Зинаида Петровна посмотрела поверх очков на взъерошенного рыжего семиклассника и ответила: «Партийный комитет школы пришел к такому выводу, что именно вы, все здесь собравшиеся – некрещеные, и ваши семьи никакого отношения к религии не имеют. То есть именно в ваших семьях ведется настоящее советское коммунистическое воспитание. И мы все должны стремиться, чтобы так было везде и всегда».

Дети вышли из кабинета химии немного уставшие и озадаченные. Они услышали столько нового, что после всех прослушанных в течение дня уроков это было уже слишком. Молча спустились в раздевалку и разошлись по домам.



Дома, за ужином, Нина поведала родителям новости дня. Это был определенный ритуал – делиться с близкими своими радостями и проблемами. Обычно в семье царило полное понимание между поколениями. Если же родители или дети проявляли в чем-то несогласие, то прямо высказывали свое мнение. И Олега, и Нину с самого детства никогда не покидало чувство тыла, которое они испытывали, находясь дома. Родители непривычно тихо, без ожидаемого Ниной восторга, отреагировали на сообщение о создании кружка атеистов. Ляля только удивленно спросила у Бориса: «Интересно, а почему это Олю и остальных детей не покрестили?» Борис, который, казалось, на все вопросы знал ответы, ответил: «Не знаю насчет других детей, а вот у Корешковой отец – секретарь партийного комитета завода. Поэтому. Или на самом деле не покрестил, или, что всего вероятнее, сделал это тайно. Чтобы с работы не сняли. А вот насчет нашей Нинки они оплошали. Думают, что если у евреев не крестят, то вроде и в Бога тогда не верят».

Затем, немного помолчав, он решительно произнес: «Знаешь, дочка, я бы не хотел, чтобы ты посещала этот кружок». «Я бы тоже не очень хотела», – не совсем уверенно вставила свое слово Ляля. Нина, которая была полна эйфории и гордости, что она – одна из немногих – является членом такого кружка, даже не удосужилась поинтересоваться, почему родители против. Она с вызовом взглянула в глаза отцу и ответила: «А я буду посещать. И всё».



Ребята поначалу совсем неохотно, но затем с всенарастающими желанием и любопытством стали посещать кружок. Орешек дополняла свои лекции всевозможными химическими опытами, доказывающими материальность окружающего мира. У детей от восторга замирали сердца, когда они из одной пробирки выливали вещество в пробирку с другим, и вдруг менялся цвет, или шел пар, или происходила другая загадочная реакция. Они просто влюбились в химию. Орешек же, не теряя времени, продолжала бубнить, как пономарь, что весь остальной мир глуп, если люди, как глупые овцы, верят в то, чего просто не существует. Религия – это бред. Бог – это выдумка. Никто ничего не создавал. Земля, животные, люди – всё появилось само собой. Из одного развивалось другое, и так вплоть до сегодняшнего дня. А люди – это перерожденные обезьяны. Дарвин – вот это величина! Знания потоком лились в емкие детские мозги. И каждый раз, покидая кабинет химии, дети поражались, до чего же отсталы те люди, которые думают иначе. И почему отсталых людей так много?



Был конец мая. Солнце ярким светом заливало землю. Почки на деревьях раскрылись, и маленькие зеленые листочки приготовились вырваться наружу.

В конце недели девочкам предстояло сделать свой первый атеистический доклад перед классом. Они проработали журналы «Наука и жизнь», «Знамя» и переписали достаточное количество заметок из других журналов, которые им одолжила Орешек. Подготовка велась у Оли дома. В один из таких дней Нина, удовлетворенная проделанной работой, в приподнятом настроении и с чувством выполненного долга направилась домой. Уже подходя к дому она увидела стоящую у ее подъезда машину скорой помощи. Хотя днем, когда она заходила домой, не было ничего такого, из-за чего можно было волноваться, тревожное предчувствие охватило ее. Почти сразу из дома вышли два медбрата, неся на носилках Лялю. Трубки торчали из Лялиных рта и носа, и подвешенная над ее головой капельница отсчитывала по капле розовую жидкость, которая медленно втекала в вену. «Мама, мамочка, что с тобой?» – завопила Нина и бросилась к носилкам. «Девочка, отойди! Не видишь, твоя мама без сознания!» – остановил ее медбрат. Из подъезда вышел сразу постаревший и осунувшийся Борис. Увидев дочь, он обнял ее и, проводив взглядом отъезжающую машину, повел в дом.

– Это просто какой-то кошмар. Всё так неожиданно, – рассказывал Борис Нине и Олегу, пришедшему домой вслед за сестрой. – Она пришла с работы какая-то бледная, вялая. Говорит, болит живот. Я предложил вызвать скорую. Нет, говорит, это мои камни в желчном. Выпила таблетку, ну, знаете, эту – снимающую спазмы и расширяющую сосуды, и через некоторое время упала в обморок. Так вот взяла, обмякла… и упала. Врач скорой считает, что у нее разорвался аппендицит и начался перитонит.

– Это страшно? – Олег нервно ерзал на стуле.

– Страшно. Может быть заражение крови, и наступит смерть, – Борис замолк, его руки дрожали, и лицо покрылось пятнами.

Он встал и медленно зашагал взад и вперед по комнате. Затем позвонил в больницу. В отделении сказали, что Ляля до сих пор без сознания, что ей делают операцию, что шансов мало… Он сел опять на стул, закрыл лицо руками и заплакал.

Нина тихо вышла из большой комнаты и прошла в свою. Она прикрыла за собой дверь и открыла настежь окно. Заходящее солнце яркими, желто-красными лучами осветило ее маленькую, с сидящими на тумбочке куклами и плюшевым мишкой, комнату. Подул свежий ветерок, обдав Нину майским цветочным ароматом. Нина встала на колени, крепко, до боли, прижала к груди руки и, не отводя глаз от раскрытого настежь окна, заговорила. Она говорила тихо, порою всхлипывая и вытирая предательски текущие слезы, но проникновенно, не обращая внимание на уличный шум, на разговор отца с братом в соседней комнате, на сигналы проезжающих машин.

«Господи! Мне не к кому больше обратиться, кроме тебя! Спаси мою мамочку, верни ее нам. Пусть она будет жива! Пожалуйста, Господи! Помоги! Поддержи моего папочку. Ну, пожалуйста, Господи!» – Нина повторяла раз за разом эти слова, порой что-то меняя или добавляя. Она не понимала сама, что делает, что говорит, она была одержима в своей такой не умелой, но исходящей из самого сердца молитве. Слезы без удержи текли по ее лицу, колени занемели, но она не меняла своей позы и не вытирала слез. Она их не чувствовала. Солнце уже давно скрылось из глаз, уступив место месяцу и звездам, которые заняли свои привычные места на черном небосводе.

В комнату вошел Борис. Он ничуть не удивился, увидев стоящую на коленях дочь. Он подошел к ней, погладил ее по голове и произнес: «Всё в порядке, Ниночка. Операция прошла успешно, мама пришла в себя и сейчас спит. Ложись спать, уже поздно».

Когда отец вышел, Нина подошла к еще раскрытому окну и, послав в бесконечное звездное пространство воздушный поцелуй, прошептала: «Спасибо тебе, Господи!»



На следующий день Нина и Оля на шестом уроке пошли в кабинет химии, чтобы еще раз обговорить план своего выступления перед классом. За партами уже собрались все члены кружка. Зинаида Петровна тоже не заставила себя долго ждать и вошла в класс с толстой кипой новых, еще пахнущих типографской краской, журналов. «Ну что, дети, в пятницу у вас ответственный день. Мы начинаем нашу пропаганду. Чтобы вам не было страшно выступать перед всем классом, я предлагаю вам выступить с вашими докладами сегодня, сейчас, перед другими членами кружка. Вы уже должны были подготовиться, материал у всех с собой. Как вы на это смотрите?» Ребята закивали. «Ну, вот и прекрасно! Кто первый? Пожалуй, начнем по рядам. Сначала – Вася Савосин, потом – Оля Корешкова с Ниной Гольдберг, потом…» – и она стала перечислять фамилии остальных членов кружка.

Вася выступал красноречиво и пылко, цитируя высказывания о Боге выдающихся деятелей партии. Ребята слушали и переживали, получится ли у них так же хорошо и доходчиво. Наступила очередь Оли и Нины. Девочки вышли к доске и Нина, нарушив договоренность о том, что вступительное слово скажет Корешкова, заговорила первая. Только ничего того, о чем девочки решили говорить, Нина не сказала. Она, прямо глядя в глаза Орешко и своих товарищей, промолвила: «Я очень извиняюсь перед вами, Зинаида Петровна и вами, ребята, но я выхожу из кружка! Я не могу убеждать других, чтобы они не верили в Бога, потому что сама – верю. Я верю в Него. Я люблю Его. А теперь делайте со мной, что хотите», ее голос дрожал, и ноги стали ватными. Дети молчали. Первой молчание нарушила Корешкова, принявшая признание Нины как настоящее предательство с ее стороны:

– Ты что, с ума что ли сошла? – закричала она. – Мы же только вчера с тобой занимались и готовились. В Бога она верит… Нет, точно, рехнулась. Тоже мне верующая какая. Ты хоть раз была в церкви?

– Нет. Я еврейка, а евреи в церковь не ходят, – выпрямилась Нина.

– А куда тогда они ходят, чтобы молиться? – решила докопаться до истины Оля.

– В синагогу, – Нина напрягла мозги, чтобы не выдать своей полной неграмотности в иудаизме.

– И ты тоже ходишь в синагогу? – Корешкова прямо-таки рвалась в бой.

– Никуда я не хожу.

– Чего ты тогда болтаешь, что ты – верующая. Где же тогда твой Бог? Где ты его держишь? Где? Покажи?!

Нина развела руками, стараясь охватить всё окружающее пространство, и сказала:

– Он – везде. Всюду. И еще… Вот здесь! – она приложила руки к груди и глубоко вздохнула.

Все молчали, сразу почувствовав, как что-то незримое, теплое и доброе вошло и в их души. Молчание длилось несколько минут, пока Савосин не нарушил его: «Что-то, ребята, мне уже и выступать перед классом не хочется». «И нам тоже», – послышались голоса других ребят. Орешко заметалась на месте: «Ребята, как быть-то? Мне же партия поручила… Что я теперь скажу?» Корешкова, которая уже потихоньку пришла в себя, задумалась, как выйти из создавшегося положения, и радостно воскликнула: «У меня идея! Давайте будем и дальше собираться. Только кружок будет называться не “атеистический”, а “материалистический”. Если по-честному, Зинаида Петровна, то всё, что вы нам рассказывали, меня не убедило в том, что Бог не создавал жизни на Земле. Но зато я просто влюбилась в химию». Ребята зааплодировали. Идея Оли всем пришлась по вкусу. Орешко тоже успокоилась и, как химик, была польщена.

Дети продолжили собираться. Кружок приобрел такую популярность, что вместо семи его стало посещать двадцать человек. Ребята были так увлечены химией, что в результатах химических олимпиад, проходящих в Москве, школа стала занимать только передовые места.




Глава 5

Гамарджоба




Родители уже давно спали: папа похрапывал. А Олег вскрикивал во сне: «Гол, гол!» – после часового просмотра футбольного матча между «Динамо-Москва» и «Спартаком». Нина же стояла раздетая у зеркала и с недовольным видом изучала свои лицо и фигуру. Последнее время она ходила всё время раздраженная и плакала по каждому поводу. «Переходный возраст» – объясняли ее поведение родители. Нина замкнулась в себе, постоянно искала в себе недостатки. Тысячи чисто женских вопросов мучали ее, но она не решалась поговорить о них с матерью.

Еще будучи маленькой, Нина поинтересовалась у Ляли, откуда берутся дети. Ляля смутилась и, не желая и не умея врать, сказала: «Мы поговорим на эту тему, когда тебе будет двенадцать лет». «Почему когда двенадцать?» – не отступала Нина. Ляля, сама не понимая, почему она назвала именно двенадцать, безапелляционно ответила: «Потому что в двенадцать лет дети уже взрослые».

Буквально через неделю Нина от своей подружки, которая была на год младше Нины и еще ходила в детский сад, узнала правду. Эта правда была такой ужасной, такой противной, что Нина долгое время смотрела на своих родителей и задавала себе вопрос: «Неужели они на самом деле занимаются такими гадостями?»

Борис, заметив, что Нина ходит сама не своя, настойчиво потребовал, чтобы дочь рассказала ему о своих тревогах. Нина нехотя поведала ему страшную тайну, которую она узнала от подруги. Отец проявил всё свойственное ему красноречие, чтобы убедить дочь, что секс важен для любящих друг друга людей, и что он необходим для продолжения жизни на Земле. И когда в конце он заключил, что именно так рождается всё живое и никак иначе, Нина успокоилась и перестала думать на эту тему.

Когда Нине исполнилось, наконец, двенадцать лет, она, измученная множеством вопросов, крутившихся в ее голове, подошла к Ляле и заявила: «Мама, мне теперь двенадцать и у меня есть вопросы!» Ляля тоном, нетерпящим возражения, ответила: «Ах, мне совершенно некогда. Да и ты еще маленькая». Так Нина поняла, что оставлена наедине сама с собой. Подойти же с чисто женскими вопросами к отцу она стеснялась.

Вот и теперь, когда ей уже исполнилось тринадцать лет, когда она стала девушкой, ей было одиноко в ее девичьих переживаниях. Она недружелюбно разглядывала свои зеленые глаза и путающиеся друг с другом ресницы (было бы лучше, если бы они были прямыми), несколько крупноватый нос (ни у кого в классе нет такого носа, и только она с ним, как дура), пышные каштановые волосы (ни помыть толком, ни расчесать: торчат, словно куст), маленькую, еще детскую, только начинающуюся развиваться грудь (ну что за грудь, просто ужас: половина девчонок уже лифчики надевает, а у нее грудь – с гулькин нос), округлые ягодицы (толстуха несчастная). И только ногами осталась довольна. Придраться было не к чему. Легла в постель, долго ворочалась, вздыхая, и только на рассвете уснула.

Утром Борис растолкал еще пребывавшую в глубоком сне дочь: «Вставай, Ниночка! Мы же сегодня уезжаем в отпуск. Надо еще собраться!»

Борис с Ниной решили летом поехать на месяц в Грузию. Благодаря тому, что Моисей с Розой двадцать лет пробыли в Закавказском военном округе, Грузия стала самым любимым местом отдыха Гольдбергов. Еще студенткой Ляля ездила каждое лето к своей сестре в грузинскую деревню, общалась с теплыми, гостеприимными людьми, жившими по соседству с Розой, и крепко подружилась с ними. Ляля и Борис через год наведывались к своим грузинским друзьям и возили туда Олега. Но с тех пор, как появилась на свет Нина, они больше там не бывали. Зато друзья их не забывали и приезжали к Гольдбергам время от времени зимой. Так что Нина хорошо знала и тетю Кето, и дядю Валико, и многих других.

Нина быстро вскочила и принялась укладывать свои немногочисленные наряды в небольшой чемодан. «Не забудь шапку от солнца!» – крикнула из кухни Ляля.



В купе, в котором Нине и Борису предстояло ехать тридцать шесть часов, больше никого не было. «Вот бы никто не пришел», – мечтательно сказала Нина, не желая, чтобы кто-то незнакомый подселился к ним. «Так не бывает, – сказал Борис и пояснил, – сейчас время отпусков. С билетами напряженка. Наверняка, кто-нибудь подсядет». Борис оказался прав. Через некоторое время, ночью, в купе зашли две женщины, одна – пышная, грудастая, с веселыми ямочками на щеках, и другая – высокая, худая и бледная. Завидя высокого, интересного, кавказского вида мужчину, они смутились. Но Борис, у которого никогда не было проблем в общении с женщинами, несколькими веселыми шутками и рассказами из своей биографии быстро заслужил их доверие. Женщины представились. Толстушку звали Людмила, а худую – Вера, они рассказали, что едут на море. Права была Ляля, когда говорила о своем муже: «Нет на свете ни одной женщины, с которой Борис не нашел бы общего языка». Она никогда не сомневалась в верности и порядочности своего мужа и, глядя на то, как другие женщины тянутся к нему, не ревновала.

Под стук колес и свет дорожных фонарей прошла первая Нинина ночь в скором поезде, несущемся из пыльной и многолюдной Москвы в теплый и зеленый Тбилиси. Она вышла утром в коридор вагона и, опустив окно, выглянула. Ее волосы заметались по ветру и лицо обдало прохладным утренним воздухом. Она быстро закрыла окно и почувствовала чей-то пристальный взгляд. Недалеко от нее, у другого окна, стоял мальчик, примерно того же возраста, что и она. Он с интересом смотрел на нее, как обычно смотрят на своих сверстников дети, приглашая к игре. Нина тоже посмотрела на него. Он не смутился и не убрал взгляда. Почувствовав неловкость ситуации и не желая первой трусливо опустить глаза, Нина улыбнулась ему. Мальчик улыбнулся в ответ и произнес: «Гамарджоба!» Нина не знала, что это значит, но поняла, что он поприветствовал ее. «Привет!» – ответила она. Дверь одного из купе приоткрылась, и в коридор выглянул высокий, пузатый, уже начинающий лысеть мужчина. Он крикнул мальчику: «Дато, моди ак!», и мальчик ушел в купе. «Красивый парнишка!» – услышала Нина голос позади себя. Людмила, которая вышла из купе, стала невольным свидетелем маленького детского диалога. «Какие глазищи огромные, черные, буйные, а ресницы какие длиннющие, – стала перечислять она достоинства мальчика. – А на тебя-то как смотрел!» Нина покраснела и опустила глаза.










Полдня Нина постоянно выходила в коридор, чтобы снова увидеть мальчика, но его не было. Наверное, он выходил тогда, когда Нина была в купе. Борис, который играл с женщинами в карты и успел уже несколько раз остаться в дураках и которого постоянная Нинина беготня начала раздражать, спросил:

– Чего ты прыгаешь туда-сюда?

– В окно смотрю, – не моргнув глазом соврала девочка.

– В какое такое окно? У нас в купе тоже есть окно. Ты там стоишь и мешаешь другим. Кто-то чай несет, кто-то в туалет идет. А ты стоишь на самом проходе.

– Да какое там окно, – вмешалась в разговор Людмила, – она мальчонку грузинского высматривает.

– Какого мальчонку? – не понял Борис.

– Да там, через купе, едет с отцом один мальчик. Ну такой красивый! – не преминула добавить Людмила.

Борис побагровел, его глаза засверкали. Еще никогда Нина не видела его таким.

– Моя дочь высматривает мальчика? Моя дочь? Это – не моя дочь! – произнес он, грозно смотря на Нину. – Еще чего не хватало – мальчиков высматривать. Стыд-то какой.

Нина стояла, потупив взгляд, а Людмила, поняв, что подвела девчонку, старалась замять разговор:

– Ах, Борис, не реагируйте вы так. Это я немного неверно выразилась. Никого она не высматривает. Это он высматривает.

– Что-о-о? – совсем обезумел Борис. – Он еще будет высматривать мою дочь? Она еще совсем ребенок. А он ее высматривает!

– Ах, успокойтесь, Борис! – Людмила уже не знала, как его успокоить. – Этот мальчик тоже еще совсем маленький!

Борис потихоньку остыл, но запретил Нине без надобности выходить в коридор. Когда вечером женщины покинули поезд, доехав до своей приморской станции, он, чувствуя неловкость за свое поведение, сказал: «Понимаешь, доченька, я хочу, чтобы ты выросла умной и гордой девушкой. Чтобы не высматривала мальчиков. Пусть они высматривают тебя. Только не сейчас, когда ты еще маленькая, а потом, когда станешь взрослой девушкой. Мужчины любят гордых женщин. А кавказские мужчины – особенно», добавил он, подумав о грузинском мальчике, из-за которого он поднял столько шума.

Борис замолчал на некоторое время, думая, как тяжело иметь такую красивую дочь. Да за ней глаз да глаз нужен. Ее даже в коридор вагона страшно отпускать. «Он тебе что-нибудь сказал?» – опять вернулся он к теме дня. Нина, уже мысленно представляя встречу с тетей Кето и дядей Валико, и уже абсолютно не думая о мальчике, как бы встрепенувшись сказала: «Да. Он поприветствовал меня. По-грузински». «Наверное, решил, что она – грузинка. Да, она вообще-то похожа. Она же так похожа на меня», – думал он, сожалея, что Ляля не поехала вместе с ними, ведь это так ответственно: ехать со взрослой дочерью.

Самого же Бориса часто принимали за кавказца. В Грузии или Армении с ним всё время пытались говорить по-своему, хотя в столицах каждый прекрасно владел русским языком. А в Москве даже был смешной случай. В одном магазине продавали грецкие орехи. Выстроилась большая очередь, в которой стоял и Борис. Женщины, усталые и нагруженные сумками, стали рассуждать вслух, а нужны ли они, эти орехи, и что из них можно приготовить. Борис, большой любитель покулинарить, вмешался в разговор и, загибая пальцы, стал перечислять блюда, где эти орехи можно использовать. Женщины удивленно переглянулись и одна их них сказала: «Ну конечно, у вас, у армян, есть столько разных блюд с орехами!» «Я не армянин, я еврей», – поправил ее Борис. «Правда? Совсем не похож!» – удивилась женщина. «Зато все евреи похожи на меня!» – констатировал Борис.

На следующее утро Нина вышла в коридор. Мальчик стоял у окна и, казалось, ждал ее. Он улыбнулся ей и тихо с акцентом произнес: «Привьет!» «Привет!» – ответила Нина и тоже улыбнулась ему в ответ. Он больше не сказал ни слова, вероятно стесняясь своего знания русского языка. Да Нина и не хотела долго оставаться в коридоре, боясь, что это увидит отец, и поэтому опять вернулась в купе.

Поезд мчался по территории Грузии и оставались считанные минуты до того момента, когда Нина снова увидит дядю Валико и тетю Кето. Поезд подъехал к тбилисскому вокзалу и медленно, со скрипом, остановился. Пассажиры, таща чемоданы, пошли к выходу. Мальчик с папой шел перед Гольдбергами, всё время оглядываясь, как бы боясь, что Нина останется в поезде. Когда они оба оказались на перроне, он опять долгим взглядом посмотрел ей в глаза, как бы желая запечатлеть в памяти ее лицо, и сказал: «Нахвамдис!» «До свидания!» – ответила ему Нина и улыбнулась на прощание.










Тетю Кето и дядю Валико не пришлось долго ждать. Они быстро шли по платформе и, наконец заметив Гольдбергов, замахали руками. Увидев Нину, Кето засмеялась, обняла девочку и сказала: «Боже ты мой, как ты выросла!»



Начались спокойные и радостные дни в грузинском селе. Нина везде и всюду ходила с тетей Кето, помогала ей кормить кур и индюшек, возиться на огороде, а когда вечерами у Кето собирались соседки и начинали петь грузинские песни, то Нина садилась рядом и пела с ними: «ля-ля-ля…». Услышав, какой чистый и звонкий у Нины голос, Кето стала учить ее словам, и уже через несколько дней Нина свободно пела несколько песен по-грузински.

В один из таких дней Кето решила повести Нину по селу. Она показывала девочке, где находится детский сад, где школа, где поликлиника. Кето работала акушеркой, и почти каждый ребенок, родившийся за последние двадцать лет в этом селе, увидел свет с ее помощью. Вот и теперь, увидев идущую навстречу высокую полную женщину, Кето сказала Нине: «Это – моя пациентка. Полгода назад у нее родилась двойня». Женщина радостно воскликнула, увидев Кето. Последовали приветствия, возгласы, женщины стояли посреди улицы и громко разговаривали, жестикулируя руками. Нина, чтобы не мешать им и не скучать самой, стала разглядывать дома и дворы. Чистые, белые домики, а иногда – большие двухэтажные дома, наполненные солнцем, дарили ощущение уюта и тепла. Внимание Нины привлек юноша лет восемнадцати, который на одном из дворов рубил дрова на маленьком пяточке перед входом в дом. Он стоял спиной к Нине, верхняя часть его тела была обнажена, а штаны спустились до бедер. Он не был атлетом, но при каждом движении все жилы и мускулы его спины, плеч и рук напрягались и демонстрировали его мощь и силу. Смуглая спина блестела от пота под ярким солнцем. Он проворно брал большими руками чурбан за чурбаном и одним взмахом топора рубил их пополам. При виде этого смуглого, сильного, молодого мужского тела Нина почувствовала, как мурашки побежали по ее рукам и груди, а внизу живота стало так горячо, как будто ее обожгли кипятком. Это чувство было настолько неожиданным, что она невольно ойкнула. Затем испуганно оглянулась, чтобы проверить, не услышала ли этот возглас тетя Кето. Тетя Кето, уже успевшая распрощаться со своей знакомой и тихо наблюдавшая за Ниной, улыбнулась: «Ничего страшного, дочка! Ты просто взрослеешь!» – и посмотрела мудрыми добрыми глазами.











Глава 6

Письмо Татьяны




Быстро пролетело лето. Закончилось, еще не успев начаться. И желто-красные листья деревьев, и шуршащая под ногами листва – всё напоминало о приближении осени и начале нового учебного года. За спиной остались восемь прожитых учебных лет, интересные летние каникулы в пионерских лагерях, огромное количество прочитанной за лето литературы, списки которой учителя раздавали в конце каждого учебного года. Впереди были еще два года учебы и неопределенное, но наверняка светлое будущее. По крайней мере, именно так уверяли вожди партии советскую молодежь. И молодежь безоговорочно надеялась на это и верила.



Из-за того, что после окончания восьмого класса многие ушли в училища и техникумы, один из классов расформировали и вместо трех девятых стало только два. Половина учащихся из бывшего восьмого «В» перешла в Нинин класс, а другая – в девятый «Б». В принципе, все ребята были уже давно знакомы: как никак учились в одной школе. Из-за прихода новеньких атмосфера в классе изменилась, стало интереснее, веселее. «Старички» и «новички» быстро нашли общий язык, и класс сплотился еще больше.

У многих ребят появились интересы, которым они хотели бы посвятить себя после школы. Одни уже точно могли сказать, куда хотят пойти учиться. Другие еще раздумывали. Торопиться было некуда. Еще было время. Нина мечтала пойти учиться в литературный институт и стать поэтессой. Но вообще-то, можно было бы и учителем русского языка и литературы. Короче, одно из двух. Почти все девочки из класса мечтали связать свою жизнь с гуманитарными профессиями, как то: библиотекарь, учитель, психолог, логопед, журналист.

В учительском составе тоже произошли некоторые изменения. Пришла новая учительница русского языка и литературы – Галина Ивановна Аникина – высокая, с пышной, растрепанной копной крашенных перекисью волос и ярко накрашенными, с вечно облупившимся лаком, ногтями, которая при первой же встрече пообещала своим ученикам, что научит их видеть русский язык и литературу другими глазами. А также пришел новый учитель английского языка и новый классный руководитель девятого «А» – Эдуард Михайлович Рапопорт – небольшого роста, с курчавыми, разметавшимися по плечам, волосами, в не по размеру широком пиджаке и стоптанных ботинках.

Отношения класса и Галины Ивановны, Галины, как ее прозвали ученики, были несколько отчужденные. Она очень мало объясняла и рассказывала, а если и рассказывала, то всё это было точь-в-точь, как в учебнике литературы, который школьникам приходилось читать по вечерам. Если что-то и было новое, то это она читала с листочков и заставляла учеников конспектировать. После уроков Галины дети выходили с тяжелой головой и онемевшими от часовой писанины руками.

Эдуард Михайлович, Эдик, тоже не вызвал у ребят особого интереса. Он пытался давать учениками диалоги на английском, рассказывал об англоязычных странах, но мало кто его слушал. Да и зачем? У иностранных языков всё равно не было никакой перспективы. Самое главное – это русский язык: интернациональный язык народов Советского Союза! Эдик, видя отсутствие внимания со стороны учеников, расстраивался, вздыхал, но продолжал мучить их дальше своими играми на английском.

На одном из первых уроков, когда прозвенел звонок и все ребята побежали к выходу, Эдик попросил Нину остаться. Нина подошла к учительскому столу и с любопытством уставилась на учителя, спрашивая себя, чего ему от нее надо. Эдик оглянулся, проверив, все ли ушли, и тихо, глядя прямо Нине в глаза, спросил: «Гольдберг, над тобой когда-нибудь издевались из-за того, что ты – еврейка?» Этот неожиданный вопрос был для Нины, как гром среди ясного неба. Тысяча мыслей молниеносно пролетела у нее в голове. Если Эдик хотел ей дать понять, что он еврей, так Нина это уже поняла, как только он вошел в класс. Если он хотел просто поговорить с ней на еврейские темы, так он не на ту напал. Нина была счастлива, что всё, что было в четвертом классе, осталось в четвертом классе, что она есть и будет такая, как все, и ничем не будет отличатся от других. Она не хочет никаких разговоров. Поэтому она, вспыхнув, резко ответила: «Надо мной никто никогда не издевался. И вообще мне некогда. До свидания!» – и быстро поспешила к выходу.



Уже засыпало снегом дороги и дома, и украшенные новогодними шариками магазины напоминали о скором приходе Нового года. Приближались праздники и новогодние каникулы. Девятый «А» решил провести перед каникулами новогодний огонек. После последнего во второй четверти урока девочки остались украшать класс и готовить мало-мальскую программу вечера, а мальчишки должны были позаботиться о музыке, сладком и питье, которым, по мнению девочек, должны были быть чай и лимонад, а по мнению мальчиков – вино и водка. В организацию огонька вмешался Эдик. Он категорически запретил приносить спиртное, ссылаясь на приказ директора школы, и мальчишки вынужденно согласились.

И вот в прекрасный зимний вечер в празднично украшенный класс пришли на огонек красивые, украдкой от родителей накрасившиеся в школьном туалете девочки, и веселые, пахнущие куревом и спиртным, мальчики. Начался новогодний бал. Эдик в первый раз явился в обтягивающих рубашке и джинсах, но неизменно в своих стоптанных ботинках. Он поздравил детей с наступающим праздником и скрылся, чтобы не мешать, в учительской, успев предупредить, «чтобы было без глупостей, а если что, то вы знаете, где меня искать».

Быстро, за полчаса, управились с новогодней концертной программой, состоявшей из пары частушек, новогоднего стихотворения и бального танца, и с нетерпением перешли к дискотеке. Включили магнитофон, предварительно выключив свет со словами: «Темнота – друг молодежи!» Одна мелодия сменяла другую, заставляя танцующих сменять подскакивания и покачивания на движения спокойные и плавные. Девочки, прижимаясь к стене, с надеждой смотрели в темный зал, ожидая, когда представители сильного пола наберутся смелости и пригласят их на медленный танец. Первый от противоположной стены отделился всегда тихий и скромный Вова Доронин и, решительно пройдя сквозь зал, пригласил на танец Нину. Его примеру последовало несколько мальчишек, и уже половина класса, разбившись на пары, кружила под лирическую мелодию. Доронин жил с Ниной по соседству, часто летом играл с ней на школьном дворе в бадминтон, был как-то по-братски всегда прост и добр к ней. Вот и сейчас они не молчали, как многие другие танцующие, а болтали и смеялись. В темноте зала мелькнула чья-то фигура и, появившись в слабых бликах светомузыки, Слава Гнатюк пошел к выходу. По дороге он остановился около Нины и Вовы и со всей силой толкнул Доронина на Гольдберг. Пара покачнулась, но устояла. Всегда тихий и скромный Вова, сжав кулаки, набросился на Славу. Но Слава, который был повыше и посильней, толкнул Вову опять. Ситуация приобретала опасный оборот. Все танцующие остановились, наблюдая, чем всё кончится. Нина встала между мальчишками, прикрыв спиной Доронина. Ее глаза горели. Вот-вот и она полезет в драку. «Не трожь Вовку, а то получишь по мозгам! Понятно?» – задиристо воскликнула она, смело уставившись в Славкины глаза. Гнатюк, тихо проговорив, что с девчонками драться считает ниже своего достоинства, ретировался и вышел из класса.

Уже закончилась музыка и все заняли свои места за праздничными столами, а Нина продолжала стоять в середине зала. Что-то произошло. Но что, она еще не поняла. Она вспоминала большие, черные, пылающие Славкины глаза, и хотя его не было рядом, она продолжала их видеть перед собой. Словно не было ничего вокруг – ни музыки, ни огней, ни шума – только Славкины глаза. Как-то сразу весь этот вечер потерял для Нины интерес и она, одевшись, пошла домой. Но даже дома, засыпая, она видела эти глаза перед собой. Нина, с нетерпением ожидающая зимние каникулы, теперь с таким же нетерпением ожидала начала занятий, чтобы опять увидеть Славкины глаза. Сначала она боялась признаться самой себе, но вскоре уже совершенно уверилась, что влюбилась. В Славку.












О своих чувствах она никому не рассказывала. Но родители, видя, что их буйная и строптивая дочь стала тихой, постоянно пишет стихи и засыпает с книжкой в руках, сами догадались, что с ней произошло. Отец, узнав, кто виновник таких перемен, и услышав совершенно не еврейское имя, вздохнув, произнес: «Что ж! Любовь зла – полюбишь и козла!». И когда оскорбленная в своих чувствах Нина попыталась защитить Славу, мол, он вовсе не козел, Борис успокоил дочь, что это – просто такая поговорка. Когда же Нина прочитала родителям несколько своих новых стихов, отец сказал: «Однако этот твой Славка точно не козел, если пробудил в тебе такие чувства».

Лена Кулькова, которая оставалась всё это время преданной Нининой подругой, тоже сама догадалась обо всём: Нина бледнела, ее руки становились ледяными, а ноги подкашивались, когда Слава внезапно появлялся на улице и шел им навстречу. Все разговоры девочек были только о Славе. Нина читала подруге свеженаписанные стихи, а Лена рассказывала, сколько раз Гнатюк в течение дня смотрел в Нинину сторону. Если количество раз было маловато, Лена успокаивала подругу: «Это, Ниночка, те разы, которые я видела. А сколько я еще не видела…»

Чувство, которое посетило Нину, было сильным, ярким и платоническим. Она зачитывалась романами и мысленно представляла в качестве героини себя, а в качестве героя – Славу. Вот и сейчас он – Д’ Артаньян, а она – Констанция, а когда эта книга закончится, то начнется новая интересная история. О том, чтобы представить его рядом не в качестве литературного героя, а живого, настоящего, чтобы он ее обнимал или целовал, не могло быть и речи. Так далеко зайти в своих мыслях Нина не могла. Весь костер, который горел в ее сердце, Нина отражала в своих стихах. Это были светлые, чистые и пламенные стихи, от которых, как выразилась Лена, начинают расти крылья.

Однажды, зачитывая Лене на перемене пару таких стихов, Нина почувствовала, как кто-то дышит ей в затылок. Оглянулась. Сзади стоял Эдик и через плечо девушки заглядывал в ее тетрадь. Нина вспыхнула: «Как вы смеете, кто вам дал право читать мои стихи?» Эдик, как нашкодивший ребенок, покраснел и, чистосердечно извинившись, произнес: «Гольдберг, ты классно пишешь. Тебе надо послать стихи в редакцию журнала “Юность”. У меня есть друзья – поэты. Хочешь, я тебя с ними познакомлю?» Нина, всё еще не пришедшая в себя из-за наглости Эдика, резко отказалась от его услуг.



На уроке физики учитель, желая добиться тишины, посадил учеников по принципу «мальчик-девочка». Волею случая Нину посадили к Славе. Физика, которая раньше еще хоть как-то воспринималась Ниниными гуманитарными мозгами, теперь перестала восприниматься вообще, и Нина битых два часа каждый вечер посвящала зубрежке, чтобы не отстать от класса и не получить плохую оценку.

Наступила весна. Птицы распевали свои звонкие песни, цветы раскрылись навстречу солнцу и пчелам, и молодые сердца юношей и девушек забились сильнее в преддверии новых и неизведанных чувств. Нина продолжала тайно любить Славку Гнатюка, не задумываясь, а любит ли он ее. Она чувствовала, что она ему нравится. Он как-то выразительно смотрел ей в глаза, как-то тихо и проникновенно спрашивал ее о задачах по математике или химии. В общем, ей хотелось это видеть именно так. Некоторое время он даже приезжал на велосипеде к ее подъезду и ждал, когда они с Кульковой покажутся. Затем предлагал покатать ее на велосипеде. Но у обычно смелой Нины начинало гулко биться сердце и она, пятясь спиной к входной двери, отказывалась. Затем сильно жалела, но было поздно – Славкин след уже простыл. Через несколько дней она увидела, что он катает Юльку Дубкову, но не приревновала, решив, что Юлька сама напросилась. Веселая и безотказная Юлька пользовалась популярностью у всех мальчишек девятого «А». Если кому-то из них хотелось пощупать девичью грудь или хлопнуть по упругой девичьей попке, то это можно было просто и безнаказанно проделать с Дубковой. Во всяком случае, не получишь по шее.

Лена Кулькова решила наставить любовную историю Нины на правильный путь и потребовала, чтобы Нина объяснилась Славке в любви. «Ты ведешь себя, Нина, как слепой котенок, – твердила Лена. – Это так долго продолжаться не может. Ты себя изводишь, всё время думаешь о нём, а он ничего не знает». Нина пыталась оправдываться: «А как ты себе это представляешь? Да я с ума сойду от позора. Ну надо же – в любви первой признаваться. Где это видано? А если даже я и признаюсь, а он мне скажет, что меня не любит… Да я умру!» Но Лена не унималась: «Вот смотри, Татьяна из “Онегина” и то призналась. И ничего. Не умерла!»

В школе как раз проходили «Евгения Онегина» Пушкина, и казавшийся летом таким неинтересным роман, приобрел для подруг совершенно новое значение. На одном из уроков литературы надо было с выражением, наизусть прочитать письмо Татьяны. Нина чувствовала, что это – ее шанс, и вызвалась к доске. Она вышла вперед, поправила рукой сбившиеся волосы и, глядя в конец класса на юношу с огненными черными глазами, стала читать. В классе наступила полная тишина. Нина читала проникновенно, и каждая из слушавших ее девушек чувствовала себя такой вот Татьяной. Мальчишки же мечтали, чтобы вот так когда-нибудь им призналась в любви их девушка. Слава покраснел, опустил глаза и прикрыл уши руками. Затем встал и, не спрашивая разрешения учителя, вышел из класса. Голос Нины дрогнул. Стихи потеряли всякий смысл. Она быстро дочитала их до конца и, получив оценку, вернулась за парту. Она не понимала, что произошло.

Вечером возбужденные и жаждущие всё обсудить девушки вышли на улицу. Разговор опять был о Славе, о его неожиданном поведении. Подруги выдвигали одно предположение за другим и, медленно идя по тропинке школьного сада, услыхали чьи-то голоса. Тихий девичий голос просил: «Ах, не сжимай меня так сильно. Я задохнусь!» Девочки поравнялись с парой, стоящей чуть поодаль.

Юноша жадно шарил по девичьей груди, а его губы пытались закрыть рот девушки. Нина почувствовала, как кровь хлынула ей к лицу. Это были Слава и Юля. Юля ойкнула, завидев девушек. Слава оглянулся и быстро отошел в тень. Нина и Лена пошли дальше, как будто ничего не произошло, только в груди у Нины стало почему-то пусто и зябко. «Не переживай, Ниночка, – старалась успокоить подругу Лена. – Ты ему очень даже нравишься, а Юльку он тискает, потому что она ему разрешает. А ты не разрешишь. И он это понимает. А потискать ему хочется!» Нине эти рассуждения казались абсурдом чистой воды. Человек или любит, или нет. И если любит, то других тискать не будет.

Этот случай сразу встряхнул Нину. Ее любовь перестала гореть ярким пламенем и спряталась глубоко в душе. Нина перестала обсуждать с Леной Славино поведение. Нет, она не обижалась на него. За что? Что он ее не любит? Она была благодарна ему за те чувства, которые вспыхнули в ней и еще не совсем угасли. Гордость, которая пробудилась в ней, требовала: «Прими как данность, что твоя любовь безответна! Забудь Славу, забудь, забудь!» И она всячески старалась забыть. Но забыть человека, которого каждый день видишь в классе, с которым сидишь рядом на уроках физики, и который, как назло, всё время пытается с тобой заговорить и посмотреть в твои глаза, было трудно.

Нина не замечала знаков внимания, которые ей стал оказывать Слава. Она впала в состояние безразличия, спячки. Но что больше всего пугало Нину – это то, что стихи больше не трогали ее душу.



Даже не верилось, что скоро кончится школьная пора и начнется новая, взрослая жизнь. Время учебы в десятом классе летело как-то особенно быстро. Все дни были загружены подготовкой к предстоящим выпускным экзаменам. Шла борьба за оценки, которые или откроют тебе «светлый путь в будущее», или «ушли мечты – осталась гадость».

Некоторые из учителей почувствовали себя этакими судьями, от которых зависит будущая жизнь каждого ученика. Мария Николаевна, физичка, обещала неуспевающим ученикам поставить тройку, если они после уроков натрут воском пол в классе, ну и заодно – у нее дома. Желающих было хоть отбавляй.

Галина, видимо, поставила себе целью уничтожить в детях всю любовь к литературе, если таковая у них еще оставалась после ее диктовки. Если ответ ученика или его письменную работу можно было оценить между тройкой и четверкой, или четверкой и пятеркой, то она выбирала меньшее, приговаривая: «Никто не знает русский язык и литературу лучше меня!» Почти все девочки, мечтающие связать свою жизнь с литературой, стали задумываться, а стоит ли?

Нина стояла перед лицом надвигающегося будущего и не знала, кем ей стать – поэтом или учителем. Ляля, желая оградить дочь от ошибок и помочь выбрать ей правильный путь, посоветовала подойти к Галине, показать ей свои стихи и заметки и спросить ее мнение. «Галина – строгий, но знающий учитель, она подскажет, как быть», – убеждала Ляля Нину.



Был снежный, морозный вечер. Фонари освещали блестевшую от только что выпавшего снега школу. В школе было пусто и темно. И только в классе литературы горел яркий свет и притихшая десятиклассница сидела напротив своего учителя и ожидала приговора. Галина сначала начала читать быстро, без очков, потом как-то разволновалась, надела очки и замедлила темп. Прошло уже два часа, а она все читала и читала. Моментами улыбалась, моментами – хмурила брови. Когда закончила, отложила в сторону очки и внимательно посмотрела на Нину. Она помолчала несколько минут, затем вздохнула и вымолвила: «Вот что я тебе скажу, Гольдберг! Ты больше не пиши. Стихи вроде ничего, но вот только Пушкин из тебя не получится. Я в молодости тоже писала, но поняла, что я не Пушкин, и перестала!»

Нина вспыхнула, такого она никак не ждала.

– Я – Гольдберг, Галина Ивановна, почему же я должна быть Пушкиным? – резко спросила она.

– Потому что есть только Пушкин, а все остальные – муть! – также резко ответила Галина.

Нина плелась домой, как побитая собака. Снежинки падали на ее ресницы и таяли, смешиваясь с теплыми солеными слезами, катившимися по ее щекам. Ее душа протестовала против всего, что сказала Галина. Но нет, она, Нина, не будет поэтом, она будет учителем русского языка и литературы, и ее ученики будут любить эти предметы больше всего на свете. Уж она, Нина, не убьет надежду в их сердцах!

Нина стала готовиться к каждому уроку литературы с удвоенной силой. Перечитывала статьи критиков, выискивала наиболее интересные статьи о писателях в различных журналах и проводила больше времени в библиотеках, чем дома. Галина в свою очередь, не находя к чему придраться, оценивала работы, выступления у доски и сочинения Гольдберг на «отлично». Но в полугодовых оценках неизвестно откуда появлялись четверки.

На одном из родительских собраний приглашенная Эдиком Галина стала рассказывать о ситуации с русским языком и литературой, об успехах и промахах учащихся. Она методично зачитывала фамилии из классного журнала и давала четкую характеристику каждому. Когда дошла до Нины, сделала маленькую паузу, ища глазами Нининых родителей. На собрание пришел Борис. Галина ему улыбнулась и сказала: «Хочу сказать, что самые лучшие рефераты и сочинения из двух десятых классов у Нины Гольдберг. Я очень довольна ее успехами». Борис поднял, как школьник, руку, желая что-то сказать, и когда Эдик кивнул в знак согласия, спросил: «Скажите, пожалуйста, Галина Ивановна, почему вы практически на каждом собрании хвалите Нину, ставите ей пятерки, а в полугодиях вдруг получаются четверки? Моя дочь хочет поступать в пединститут на “Русский язык и литературу” и именно по этим предметам, не считая физики, только по этим предметам у нее четверки. Я не совсем понимаю вас, Галина Ивановна!»

В классе возникла полная тишина. Галина не ставила пятерки по своим предметам никому из учеников, ссылаясь на отсутствие у них знаний. Всем было интересно, что она ответит на этот раз.

Галина выпрямилась, взбила руками свои пергидрольные волосы и с вызовом произнесла: «Товарищ Гольдберг! Ну подумайте сами: как же я могу нерусской девочке поставить пятерку по русскому языку? Ну это же абсурд!»

Такого ответа не ожидал никто. Сам Борис чуть было не подскочил на месте: «Но, Галина Ивановна, она же не знает другого языка! Это же ее родной язык!» Галина демонстративно вышла из класса, давая понять, что разговор окончен.

После собрания Эдик подошел к Борису: «Вот такие у нас в школе дела, товарищ Гольдберг! Что же касается пединститута, то на приемных экзаменах по русскому и литературе там будут сидеть такие же галины. Нина не пройдет».

Рассказ отца заставил Нину ощутить усталость и горечь. Она ничего не ответила. Весь мир стал простым и понятным – в нём было только два лагеря людей: евреи и неевреи. Допустим, что она, Нина, вопреки предсказаниям Эдика, поступит в пед. Закончит, станет учителем и придет в класс к ним – неевреям. И они будут относиться к ней, как Галина, или как ее класс относился к Елене Львовне шесть лет назад. Будущее, которое совсем недавно было ясным и светлым, стало темным и сулило Нине одни страдания. Она стала молчаливой и задумчивой. Через несколько дней подошла к Эдику и попросила дать список институтов, в которых на вступительных экзаменах не сидят такие, как Галина. Эдик задумался, выбрал из сотни московских институтов несколько и написал их на бумаге.



Однажды в воскресенье вечером Нина решительно сказала родителям, что будет поступать в «еврейский» институт. Строительный. Назло Галине! Назло Галине поступила не только Нина, но и все, кто хотел выбрать гуманитарное направление в образовании. Весь десятый класс подался в инженеры. Назло Галине.




Глава 7

Наш человек




Занятия первого курса строительного института проходили недалеко от станции Мытищи. Рано утром с Ярославского вокзала направлялись в сторону Мытищ полные электрички студентов, а вечером такие же полные возвращались обратно. В поездах было натоплено и шумно. Некоторые брали с собой гитары и пели, с удовольствием слушая, как им подпевает весь вагон.

От Мытищ можно было доехать до института либо автобусом, либо поездом по одноколейке, которую постоянно ремонтировали.



Нина вышла из стен МИСИ[3 - МИСИ – Московский Инженерно-Строительный Институт.] и направилась на станцию. Если верить расписанию, то поезд должен быть через десять минут. Следом за ней шел высокий молодой человек. Нина заметила его в институте еще неделю назад. Он каждый день заходил к ним на факультет, искал кого-то глазами, и уходил. Нину не интересовало, что ему надо, и она не обращала на него особого внимания. Ей даже в голову не могло прийти, что он искал глазами именно ее. Она дошла до станции и, увидев объявление о том, что узкоколейка закрыта на ремонт на целый месяц, расстроилась. Что ж, придется ехать автобусом.

Ехать автобусом было удовольствие ниже среднего. Мимо института каждый час проезжало три-четыре автобуса. Именно проезжало – мимо. Еще издалека завидев толпу, водители автобусов решали не останавливаться. Видимо, руководствуясь следующим: во-первых, столько людей просто не сможет войти в автобус, а, во-вторых, студенты, в большинстве своем, билетов не покупают и ездят зайцами. Поэтому, если вначале на автобусной остановке стояло всего несколько человек, то в течение часа людей набиралось уже несколько сотен, так как практически все студенты жили в Москве и окрестностях и хотели автобусом доехать до Мытищ.

Нина понимала, что ей предстоит сейчас, в лучшем случае, час ожидать автобуса, или же идти несколько километров пешком до станции. Она развернулась и пошла к остановке. Молодой человек, шедший позади нее, остановился и окликнул ее: «Девушка!..» Нина не дала ему договорить, сказала: «Да-да! Поезда не ходят! Ремонт путей. Вам надо на автобус» – и прошла мимо. Вся в своих мыслях, она была уверена, что молодой человек интересовался именно расписанием поездов.

Вот уже полгода она учится в МИСИ. Они повторяют химию, математику и физику, изучают черчение и начертательную геометрию. Как же это всё ей неинтересно. Нужно ли это ей? Может быть, бросить институт к черту?

На остановке, как и ожидалось, скопилось огромное количество народу. Один высокий черноволосый молодой человек закричал: «Вот что, братцы! Сейчас появится следующий автобус, и мы все возьмемся за руки и преградим ему движение. Иначе мы отсюда не уедем! Не будет же он нас давить!» «Молодец, Бабенко! Так и сделаем», – заголосили другие студенты. От скуки, одолевшей Нину, не осталось и следа. Она оживилась и протиснулась вперед, желая принять участие в планируемой акции.

На горизонте показался автобус, и студенты, дружно взявшись за руки, встали поперек дороги. У Нины громко билось сердце от сознания значимости происходящего. Автобус замедлил ход и засигналил. Но это не помогло. Студенты даже не шелохнулись. Тогда водитель нажал на тормоза, и автобус резко затормозил. Ребята с возгласами восторга полезли в автобус, напирая на впередистоящих. Нина вскочила в автобус и оказалась у окна. За ней была еще целая толпа ребят. Слышались визг и вскрики, входившие толкались, освобождая для себя место. Нина не чувствовала давки. Кто-то встал позади нее и ухватился за поручень у окна так, что Нина оказалась в пространстве между его руками. Этот кто-то сильно напряг спину, не давая толпе прижать его и Нину к стеклу. Нина, насколько могла, обернулась, чтобы посмотреть, кто этот «рыцарь» и увидела высокого молодого человека, который шел за ней к поезду. Он посмотрел на нее и улыбнулся. У него были широкие плечи, курчавые русые волосы, большие серые глаза и тоненькие усики. «Этакий Илья Муромец!» – подумала Нина и улыбнулась ему в ответ.












Автобус уже прибыл к станции Мытищи, а Муромец продолжал стоять, держа в своем плену Нину. «А вы что, не собираетесь выходить?» – спросила Нина. «Как тебя зовут? Я давно за тобой наблюдаю. Все искал повода познакомиться, и вот нашел, наконец. Меня зовут Андрей. Андрей Смирнов. А тебя?» – ответил Муромец.

«Мне кажется, сейчас не время и не место знакомиться. И потом мы на “ты” не переходили, – сказала Нина. – Выпустите же меня, наконец». Он отпустил руки и дал ей выйти. Нина поспешным шагом направилась к поезду. Андрей последовал за ней.

В вагоне напротив Нины сидели две девочки-студентки и громко разговаривали между собой. Речь шла об институте, о преподавателях, а также о скуке, которая царит на первом курсе. Ни тебе концерта, ни дискотеки. Время от времени девочки поглядывали на Нину, затем одна из них что-то шепнула другой, и та, внимательно взглянув на Нину, кивнула.

Нина, которая уже несколько месяцев отвечала на своем факультете за культурно-массовую работу, вмешалась в их разговор: «Вот что, девчата, я учусь на экономическом факультете и веду культурную работу. Сейчас я готовлю к Новому году вечер с юмористической частью и дискотекой. Если хотите прийти, позвоните мне. Я оставлю вам билеты». Она быстро оторвала листок бумаги и написала свой номер с именем. Увидев ее фамилию, одна из девочек воскликнула: «Видишь, Майка, я же сказала, что она наш человек!» Нина недоуменно поглядывала на них. «Ну что непонятного? – спросила первая. – Ты же такая же еврейка, как и мы. Вот здорово! Я сразу раскусила, что ты – наша. Меня зовут Алла Дымшиц, а это – моя кузина, Майя Кон». «Здорово!» – удивленно и одновременно радостно проговорила Нина. Жизнь в МИСИ поворачивалась для Нины совсем другой, еще неизвестной ей стороной. В школе она была единственной еврейкой и постоянно чувствовала себя ущемленной, и теперь ей было странно и непривычно думать, что вместе с ней учатся десятки евреев.

В разговор вмешался стоящий в стороне Андрей, которого Нина совершенно упустила из виду: «Очень даже здорово! Я теперь тоже знаю, что тебя зовут – Нина Гольдберг и даже переписал твой номер телефона. Я тоже приду на этот вечер. Я же сказал, что хочу с тобой познакомиться!», и, попрощавшись, он вышел на следующей станции.

«Кто это?» – спросила Алла. Нина ответила, пожав плечами: «Да парень один из института. Хочет со мной познакомиться. А у меня и в мыслях ничего такого нет». «Русский?» – поинтересовалась Майя. Нина кивнула.

На новогоднем вечере Андрей ни на шаг не отходил от Нины. Он помогал ей готовить сцену к выступлению юмористов. Следил за правильной работой аппаратуры. И на каждый медленный танец приглашал ее танцевать. Он был на голову выше ее, танцевал по-медвежьи неуклюже, но не наглел и не шарил руками, как это делали многие ребята, танцуя с девушками. Нина чувствовала себя несколько отвлеченно. Ей казалось, что она только физически присутствует на этом вечере, а душой находится где-то далеко-далеко отсюда. Она полностью игнорировала горячие взгляды Андрея. Он был для нее просто одним из многих.

Алла и Майя были на седьмом небе от счастья, что попали на такую классную дискотеку. Танцуя, они выделывали такие па, что Нина чуть не упала от смеха и удивления. Девочки привели с собой с десяток человек. Каждого подводили к Нине и представляли ей: «Это – Сима Шейнис, а это – Лёня Буль, а этот – Сёма Кац…», сами же в свою очередь, показывая на Гольдберг, восхищенно твердили: «А это – Нина Гольдберг! Наш человек!»

Было около двенадцати ночи и необходимо было заканчивать вечер. Андрей отозвал Нину в сторону: «Уже поздно. Я провожу тебя. Я не хочу, чтобы ты в такую поздноту ехала одна». «Не вижу такой надобности, – ответила Нина. – У метро меня встретит папа, а до своей станции я доеду сама. Сейчас полно народу». «Нина, ты что, не понимаешь, что ты мне нравишься? Ты мне очень нравишься. Я уже целый месяц хожу сам не свой. Давай будем дружить», – Андрей смотрел на нее просящими глазами и ждал ответа. Нина восприняла его слова без особого энтузиазма. Она всё еще находилась где-то далеко-далеко отсюда:

– Андрюша! Я, конечно, благодарна за такие чувства ко мне. Но я не хочу ничего. Наверное, еще не пришло мое время. А морочить тебе голову считаю подлым.

– Но почему не хочешь? – не унимался Андрей. – Что тебе не нравится? Ну скажи, я же хочу знать.

Нина внимательно посмотрела на него. Он был очень симпатичный, высокий, можно даже сказать, могучий, глаза добрые такие. Она не знала, к чему можно было бы придраться. Она знала только, что ее сердце молчит и даже не собирается убыстрять свой темп.

– Ну чем я тебе не нравлюсь? – допытывался Андрей.

– Тем, что ты – русский! – ответила Нина, как выстрелила, повернулась и ушла.

Андрей остался стоять в недоумении: «Не понял! Нина, я не понял!»

Настроение, которого и так не было, стало еще хуже. Нина приехала домой раздраженная и злая, и, не отвечая на вопросы родителей, бросилась на кровать. Слезы душили ее. Она рыдала, уткнув лицо в подушку. Как она могла так ответить Андрею, как она только могла так сказать? Как она могла уподобиться Кутикову, Галине и многим другим, которых она успела встретить на своем пути? Она ругала себя за свое хамство, национализм, и так и не могла понять, почему она не хочет быть с Андреем.

На следующий день она сама пришла к нему на факультет и позвала в сторону:

– Прости меня, Андрюша! Я вчера сказала глупость. Ты хороший парень, и мне очень жаль, что мы не можем быть вместе. Мое сердце молчит. И дело вовсе не в тебе. Дело во мне, – она смотрела в его добрые серые глаза и заплакала.

– Я всё понял, Нина. Я не обиделся. Я думаю, что твое сердце не молчит. Оно просто занято. Кем-то другим. Если ты разберешься в себе и захочешь встречаться, то я буду очень рад.

Нина благодарно кивнула и быстро побежала вон.

Слова Андрея целый день крутились в ее голове: «Твое сердце занято, Нина, твое сердце занято…» Ответ, пришедший ей в голову, молнией ударил в сердце, и оно застучало вдвое быстрее. Вот уже около года Слава Гнатюк служит в армии. Несколько месяцев назад Нина случайно встретила одного бывшего одноклассника, который рассказал ей, что Славу отправили в Афганистан. В ту ночь Нина не могла уснуть, всё время ворочалась, плакала и молилась за него, за Славку. Она старается не думать о нём, но он присутствует в ее мыслях, в ее душе. Помимо ее желания. «Ему еще полтора года служить, – подумала Нина. – Господи, только бы он был жив и невредим!»




Глава 8

Свобода!




Общественная работа, заключавшаяся в подготовке различных вечеров, дискотек и КВН-ов занимала много времени, и Нине скучать не приходилось. Целыми днями она вместе с другими сокурсниками пропадала в институте, а вечерами и ночами учила, чертила и готовилась к контрольным работам и экзаменам. Родители сетовали, что уже забыли, как выглядит их дочь. Дома не утихал телефон. Всем была нужна Нина. Звонили, в основном, ребята. Борис с Лялей переживали, что Нина ни с кем не встречается. По телефону отвечает, что нет времени, а сама ходит грустная. Все подруги из института уже нашли себе пару, Лена Кулькова даже замуж вышла, а Нина занята то учебой, то своей культмассовой работой.

«Дочка! Молодость когда-нибудь совсем пройдет и следа не оставит. Ты думаешь, твои комсомольцы тебе при жизни памятник поставят? Смотри, на улице весна. Телефон уже накалился. То Вова Вольфсон звонит, то Саша Беленький, то Антон Пригоркин. Ну выбери ты уже из них кого-нибудь», – не унимался Борис.



Война в Афганистане продолжалась. Матери провожали своих мальчиков всего на два года в срочную армию, а получали обратно в цинковых гробах. Многие из родителей в страхе потерять сыновей платили взятки врачам, в первую очередь психиатрам, чтобы их психически здоровым мальчикам поставили диагноз «эпилепсия», «психоз» или что-то подобное. Началось повальное дезертирство. Мальчишки удирали прямо из военкоматов и за ними, как ищейки, гонялись военные патрули. Никто не понимал, зачем всё это надо, зачем молоденькие, еще не успевшие возмужать юноши отправлялись воевать в чужую страну, за чужую правду или кривду, чтоб получить пулю, пущенную сидящим в засаде моджахедом, который, как раз-таки, и воюет за свой Афганистан. Партия оправдывала военные действия тем, что Советский Союз по-братски откликнулся на призыв о помощи Афганского правительства. И продолжали погибать ни в чём неповинные ребята, посланные на чужую землю бороться за права «братского» афганского народа.

Нина не пропускала ни одного вечернего сообщения о делах на афганском фронте. Смотрела сосредоточенно, задумчиво. Борис, многозначительно посмотрев на Лялю, спросил: «Нина! Твой этот… Гнатюк… в Афгане, что ли?» Нина вздрогнула, покраснела и кивнула головой. Родители тяжело вздохнули и обреченно переглянулись.



Приближался праздник Первого мая, и Нине было поручено провести концерт. Все вечера она занималась подготовкой. За час до начала концерта Нина прошла за кулисы, чтобы проверить, всё ли в порядке. В коридоре за кулисами стояло несколько ребят. Они тихо беседовали между собой и, когда Нина прошла мимо, замолчали, а один из них присвистнул. Нина почувствовала, как они оглядели ее с головы до ног, но не посмотрела в их сторону, чтобы не смутиться. Уже будучи у занавеса, в темноте, она разрешила себе рассмотреть их. Двое их них явно евреи, двое, скорее, азербайджанцы и один – армянин. Так Нина решила, оценив их внешность. В конце коридора появилась Алла Дымшиц. Уже более года девочки были знакомы. Правда, времени общаться у них почти не было. Алла занималась трудоустройством абитуриентов, не поступивших в институт, и тоже бывала занята целыми днями. Работа ей нравилась, и о ней даже была статья в «Комсомолке». Алла увидела Нину и поспешила к ней. Но один из ребят остановил ее, и она стала с ними о чем-то беседовать. Затем они дружно посмеялись, и Алла подошла к Нине. «Что это за ребята? – спросила Нина. – Я их раньше не замечала. Ты, Алла, как магнит, прямо притягиваешь к себе евреев!» «Да ты что, Нина, какие они евреи? Эти двое, – и Алла показала на “евреев”, – палестинцы, Али и Махмуд, другие двое, – сказала Алла, указав на “азербайджанцев”, – сирийцы, Ясер и Хасан, а этот, маленький – иорданец, Саид». Тут пришла очередь удивиться Нине: «О боже, как же эти палестинцы похожи на евреев!» Алла засмеялась: «А ты сними с Арафата платок! Чем он не еврей?» Нина задумалась. Она не раз ловила себя на мысли, что Арафат очень похож на дядю Зелика. «Грешно сравнивать этого бандита со своим дядей!» – всегда ругал ее Борис.

– А откуда ты их знаешь? Я, например, их вижу в первый раз, – не переставала удивляться Нина.

– О, это очень увлекательная история! – заговорщически и шепотом проговорила Алла, стараясь заинтриговать подругу. – А если серьезно, то ничего особенного. Помнишь мою двоюродную сестру, Майю? Так вот, она вышла замуж за иорданца, брата Саида, который учится в медицинском. Короче, на ее свадьбе я и познакомилась с остальными. А ты их и не могла видеть. Они же толком и не учатся, всё время воюют на Ближнем Востоке, а потом приезжают на пару недель, чтобы оценки получить. Ну, как спортсмены.

Ни для кого не было секретом, что спортсмены, которые защищали честь своего института, были привилегированным классом. Им ставили оценки и переводили с курса на курс просто так, за успехи в спорте.

То же касалось и иностранных студентов, которые представляли дружественные Советскому Союзу страны. Это были студенты из Арабских стран, из воюющей Чили. Советское государство платило огромные деньги за их обучение и жизнь, а они больше времени воевали, чем учились.

То, что услышала Нина, было настолько удивительным, что она не могла не спросить:

– Алла! А как это Майя вышла замуж за иорданца? Разве можно? А как ее родители? А он-то знает, что она – еврейка?

Алла засмеялась:

– Да что ты так всё драматизируешь? Впрочем, конечно, вначале было ужас что. Ее родители чуть с ума не сошли от мысли, что она уедет с ним. Но он их заверил, что останется здесь. Он с ней познакомился на вечере в медицинском институте и сразу влюбился. Он знает, что она еврейка, но это ему не мешает. Он вообще-то очень даже цивилизованный. И семья у него интеллигентная, папа – врач, мама – журналист, – подытожила Алла.

Это удовлетворило Нинино любопытство. Начался концерт, и она вышла на сцену, чтобы объявить первый номер. Арабские ребята должны были выступать в конце концерта. Последнюю часть концерта готовила уже не Нина, а преподаватели с кафедры русского языка. Наряду с арабами, должны были выступить гитаристы из Чили и два танцора из Афганистана. «Сейчас перед вами выступят представители народов Ближнего Востока! – громко объявила товарищ Гаврилова, доцент кафедры русского языка. – Они споют песни арабского сопротивления!» Ребята вышли на сцену и запели. Нина слушала их с двойственным чувством. Вроде, нормальные ребята, веселые, симпатичные. Но вот как подумаешь, что после концерта они поедут домой и начнут взрывать мирные дома и школы – еврейские дома и школы – сердце разрывается. «Успокойся! Не зацикливайся!» – приказала себе Нина.








Нина пришла домой усталая, но довольная. Концерт получился интересный. Полунин, секретарь комсомольского комитета института, ее похвалил. Дискотека после концерта была шумная, но без драк и хулиганства. Никто из студентов даже не хотел уходить домой. Нина посмотрела на часы, было десять часов вечера. Спать не хотелось. Она увлеченно рассказала обо всем услышанном и увиденном родителям. Отец не особенно заинтересовался Нининым рассказом. Нина поняла, что его что-то мучает. Она не ошиблась. «Дочь, – начал Борис, – я сегодня днем встретил твоего… Славку. Он, я так понимаю, демобилизовался. Ты должна с ним встретиться. Мы с мамой очень переживаем. Ты же ни разу с ним просто, по-человечески, не общалась. Ты же не знаешь, что он за человек, что ему нравится, чем он дышит. Ты его любишь уже почти четыре года. Мы с этим не согласны. Это – не любовь. Это – болезнь! Ты ни с кем не встречаешься, томишься в своих чувствах. Ну прямо глупость какая-то!» Борис не знал, какими еще словами достучаться до Нины, до ее сознания. Он очень переживал, его голос звучал то громко, то сипло. Он замолчал, а потом громко и твердо сказал: «Встреться с ним и поставь всё на свои места!»

Нина задумалась. Конечно, папа был прав. Но при мысли, что она сама, первая, позвонит Славе и назначит свидание, она похолодела. Однако, она подошла к телефону и набрала его номер. На другом конце провода ответил женский голос. «Мама», – подумала Нина, извинилась за столь поздний звонок и позвала к телефону Его. Славы не было дома, и его мама пообещала передать ему, что звонила бывшая одноклассница Нина Гольдберг. Через несколько минут раздался телефонный звонок. Слава сразу же принял Нинино предложение увидеться и обещал подойти к ее подъезду.

До встречи оставались считанные минуты. Нине казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди, а ноги и руки похолодели. Он поспешно подошел к ее подъезду и протянул ей руку. Его рука была такая же холодная, как и у нее, и, как Нине показалось, дрожала. Это было их первое рукопожатие за все эти годы.

«Прогуляемся?» – тихо спросил Он. «Прогуляемся», – ответила Нина. Они не спеша направились вдоль школы. Нина так много думала о Нём, и так много мысленно разговаривала с Ним, что начавшийся было разговор показался ей продолжением давно начатого.

Слава рассказывал о своей службе, об Афгане, о страхе, который постоянно сопровождал его. Жаловался на свое невезение, что почти всех ребят там, на Родине, ждали девчонки, а его никто не ждал. Все получали письма, а он – нет. «Глупенький, – крутилось в Нининой голове, – да если бы я хоть на секундочку подумала, что ты хочешь получать мои письма, я бы их писала тебе каждый день!» Но вслух она произнесла: «А что Юлька Дубкова тебе не писала?» «А с чего ей писать? У нее таких, как я, с десяток!» – ответил Слава. Затем заговорили о Нине. Он интересовался, чем она занимается, что у нее за институт. Нина похвалилась, что ее стихи напечатали в институтской газете. «Я знаю. Слышал», – сказал Слава.





Конец ознакомительного фрагмента. Получить полную версию книги.


Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/elena-budagashvili/ya-chelovek-roman-ob-emigracii/) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.



notes


Примечания





1


РОНО – Районный Отдел Народного Образования






2


ГорОНО – Городской Отдел Народного Образования






3


МИСИ – Московский Инженерно-Строительный Институт.





Если текст книги отсутствует, перейдите по ссылке

Возможные причины отсутствия книги:
1. Книга снята с продаж по просьбе правообладателя
2. Книга ещё не поступила в продажу и пока недоступна для чтения